От Дронова не гнали лошадей, ехали потихоньку, переговаривались. Черевичник кое-что припоминал из здешних новостей. По осени, сказал, едва не сгорела соседняя усадьба, свои же мужики подпустили деспоту красного петуха. От конюшни занялось, на хлев перекинулось, да успели потушить. Долго потом разбирались, но так ничего и не обнаружили господа — не допытались, недопороли. За Двиной, говорят, тоже были у некоторых поджоги. А где-то, вроде, и барина повесили, поквитались с ним за все суды. И в России, слышно, ропщут. Француз-то всё ближе, уж в Польше — как дома, а француз бар не любит, своим всем головы поотсекал, как и королю. Не придёт ли и к нам головы сечь? А ведь найдутся и такие, что помогут, не удовольствуются петухом... Здесь Черевичник, оглянувшись на Александра Модестовича, спохватился, поправился — да пустое! не придут, войско их не пустит, а коли и придут, не всех же господ будут бить. Деспотов — да! А добрых — тех народ сам в обиду не даст. И поспешил замять свою оплошку: Модест Антонович, вон, новое дело затеял — мужиков грамоте учить. Получается...
Александр Модестович, вполуха слушая Черевичника, потеплевшим взором окидывал из возка родные места... Вот Дронова уже и не видно — подступившая к дороге дубрава скрыла его. Дубы стоят голые, чёрные; кривые узловатые ветви ухватились за небо, как корни за землю, — накрепко, на века; ни из земли корней не вырвать, ни, кажется, из неба ветвей. А по правую руку, за кустами можжевельника, за редким березнячком проглядывает белая лента Двины; с берега на берег протянулись в снегу синие тропки. Впереди скоро будет поворот, и сразу за ним откроется вид на заброшенную корчму... Говорят, в давние времена на месте корчмы стоял дом перевозчика. И якобы у того перевозчика была красавица-дочь. О них ходит в народе легенда... Будто любила Перевозчикова дочь одного рыбака, и рыбак её любил, да, может, родня его была против, и он не кремнём оказался, покривил душой, вдруг взял да и женился на другой девушке, из своей деревни — обзавёлся роднёй побогаче. Некоторое время спустя случилась у перевозчика беда: дочка его утопилась. Сильно горевал перевозчик, проклял белый свет, полгода не выходил из дома, и не могли его дозваться ни с того берега, ни с этого. Не вынес человек беды, умер, а дом его вскоре сгорел. Утопленницу же потом видели не раз в русалочьем облике. Говорили, ещё краше стала — морского царя дочь!.. Вот однажды подстерегла русалка у воды своего милого и завлекла, утопила его: отомстила, а может, оставила на дне возлюбленным, не могла без него ни на берегу, ни под берегом. Пропал рыбак без следа. Или всё же был след — молодой вдове подкинули младенца. И будто бы младенец тот был с зелёным илом в волосах, с прилипшей к тельцу ряской и (урод — не урод!) без пупка, словно бы из икринки развился. А лицом вылитый отец — тот, утопший. Все, кто видел младенца, не верили глазам: понимали, русалочьи проделки. Что с ребёнком делать, крестить — не крестить, не знали, медлили; что ни день, на животик без пупка удивлялись. Ребёнок оказался слабым и вскоре умер. Все от того лишь облегчённо вздохнули. Поп остерёгся хоронить этого странного подкидыша по христианскому обряду; на берёзовый плотик ребёночка положили, свечку в ногах поставили и пустили по реке — в ближайший же омут тот плотик и затянуло. С тех пор будто и повелось, что деревню стали называть Русавьями... На том бы, кажется, и конец легенде, но нет — было и продолжение. А может, новая легенда родилась. На месте сгоревшего дома кто-то построил корчму. Хозяев у неё перебывало множество, но никто не задерживался надолго, пугались воды, — должно быть, Перевозчик шалил, — то ключ в подполе забьёт, погреба затопит, то среди ночи на спящего выльется откуда ни возьмись ушат воды, то захлебнётся кто-нибудь чуть не до смерти. Последними хозяевами были Исаак и Ида — они не пугались воды, терпели, ибо корчма приносила хороший доход. Дольше всех они тут жили, и больше всех им не повезло. Хватились их быстро, но нашли поздно — висели они в ветвях плакучей ивы над самой водой, так что босых ног их касались волны. Чиновник, мастер сыскных дел, явившийся из уезда, шишей-разбойников не искал, дармовую рюмочку в корчме пропустил, с минуту поразмыслил над солёным грибком, после чего, списав убийство на Перевозчика, о коем толковали суеверные мужики, объявил его розыск и был таков...
Черевичник прикрикнул, подстегнул лошадей.
Увидели, навстречу идёт кто-то; присмотрелись — женщина, в шубейке, в платке, в валенках. Легко идёт, молодая. От обжигающего встречного ветра варежкой прикрывает лицо. Как приблизился возок, дала дорогу, ступила в глубокий сугроб. Стоит, будто бы на реку смотрит, а сама украдкой поглядывает на седока, скромно и с достоинством; рука об руку тихонько пристукнула — стряхнула иней с варежки; алый ротик приоткрылся, блеснули жемчужные зубы, и облачко пара заискрилось на студёном воздухе. А румянец-то на щеках!.. Вот опять прикрылась варежкой. Крепок мороз... Но девица уж и себя показала, и повода к дурным мыслям не подала. Умна. Да и нужно ей — видно, что на выданье.
Черевичник учтиво кивнул с облучка:
— Бог на помощь, матушка!
— Спаси Христос!.. — ответила, и опять на Александра Модестовича взглянула вскользь, дрогнули ресницы.
«С чего бы это вздрагивать её ресницам?» — подумал тут же Александр Модестович. И от этой мысли у него самого как будто вздрогнуло сердце — перевернулся жаворонок в небе и запел звонче. Совсем не похожей показалась эта девица на тех балованных и спесивых пустых барынек, что гостили у него в усадьбе каждое лето, когда он приезжал из Вильны на каникулы. Она была настоящая. Александр Модестович оглянулся, но уж из-за плетёного верха возка не смог её увидеть.
— Это Ольга, дочь корчмаря, — Черевичник, не иначе, приметил мелькнувший в глазах Александра Модестовича интерес. — Они с отцом — Аверьяном Миничем — на Покров-день у нас появились; в церковь зашли, Богородице свечку поставили. Про корчму расспросили, а как узнали, что ничья, так и заняли её. Приторговывают помаленьку. А людям польза.
— И Перевозчика не боятся?
— А что им! Кого бояться, ежели Аверьян Минич сам Перевозчик и есть, — Черевичник тайком перекрестился. — Скала — не человек. Будто каменный. Да нелюдимый, да молчун. И лодки первым делом наладил, и плавал до льда — кое-кого перевозил. Воды не страшится, из ведра пьёт — не захлёбывается...
— А дочка русалка?.. — усмехнулся Александр Модестович.
— Русалка, барин, видит Бог! Все женихи с ума посходили, мужиков так и тянет в корчму, бабы злятся, всё гадают — кого выберет русалка, кого заманит на дно. И вы вот, барин, спрашиваете, — Черевичник заглянул Александру Модестовичу в глаза. — А на барышень-то, помнится, не особо засматривались. Понравилась Ольга?..
Александр Модестович не ответил, задумчиво смотрел на закатное не слепящее солнце, на розовый в его лучах иней. Сладкая истома окутывала сердце — жаворонок пел.
— Откуда они, не спрашивал?
— Откуда-то из России, барин. Толком разве дознаешься! Аверьяна Минича где спросишь, там и (пойдёшь. Не балагур. Зыркнёт только глазищами и дальше своё думает. Совсем не корчмарского склада человек. Но торгует не в убыток. И люди стараются с ним ладить, побаиваются, может, и вправду тот самый Перевозчик вернулся, — Черевичник зябко повёл плечами и опять перекрестился, уже не таясь. — А Ольга частенько в Дроново бегает: то пряжи, то холстины, то ещё чего спрашивает...
И вдруг громко щёлкнул бичом. Над дубравой тут же поднялись несколько вспугнутых птиц. Звук вернулся эхом из-за Двины, от дальнего леса. И второй раз вернулся, и третий — едва слышимый...
— Где ж волки-то, которых отпугиваешь?
Черевичник спрятал улыбку в усы.
— Это я коней погоняю...
Вскоре показалась корчма, низенький домишко при дороге со сложенными из дикого камня стенами и ветхой, недавно подлатанной гонтовой крышей. Ветер, гуляющий по руслу Двины взад-вперёд, снёс снег с крыши, и свежие латки были видны издалека. Снаружи корчма выглядела вполне обжитой: из подмазанной трубы тянулся сизый дымок, в вечерних сумерках был хорошо виден льющийся из окон неяркий свет. Этот романтический пейзаж, вдруг пленивший Александра Модестовича живописными окрестностями, мягкостью освещения и неким внутренним спокойствием, живо напомнил ему некоторые из акварелей Эвердингена[13]. На звон бубенцов вышел корчмарь — встречать гостей. Но Александр Модестович не велел останавливаться. Проезжая мимо, бросил взгляд на корчмаря и увидел лишь очертания его фигуры на фоне светлого дверного проёма: ростом выше притолоки, плечи — от косяка к косяку, борода лопатой, руки — что у кузнеца. Внушительный человечище! Разок увидишь, на всю жизнь запомнишь. Наверное, и Перевозчик был такой.
