Александр Модестович вернулся на улицу. Пошли с Черевичником дальше, повернули направо. Не могли не залюбоваться городом; хоть с печалью в сердце, но восторгались: что ни квартал, то приятный вид, ласкающий взор, что ни перекрёсток, то четыре великолепные перспективы. А с иного холма и пол-Москвы видать — не оторвать глаз. Прекрасное творение рук человеческих. Есть и другие города, но то — где-то. А тут перед глазами глыбища, всё заслонила. Разная Москва. Глядишь, двухэтажные особняки ровнёхонько стоят, стена к стене, шатровые храмы блестят главами, каменные крылечки зазывают в дом, а дальше по улице идёшь, спотыкаешься — пёстрый квартал, деревянный, квартал-клоповник бедноты, застроенный так-сяк, криво и тесно, будками да конурами, но всё равно приятный глазу даже хаосом своим, а там, за кирпичными складами с отвалившейся по углам штукатуркой, пошли дома усадебные, с колоннами да куполами, со сквериками и бассейнами за чугунной витой оградой, ещё далее — дома-дворцы, дома-кварталы, дома-башни; смотришь налево — старинные терема и хоромы под колокольней классического стиля, смотришь направо — итальянский декор, и ты уж как будто не в Москве — в Палермо. Улица за улицей, от усталости ноги еле идут, а Москва-то только начинается, вековечная. И вся красота её впереди. С горки кажется близко — лишь руку протянуть, но идти до центра — день...
Изнывая от жажды, заглянули в какой-то дом, среднего достатка — трёхэтажный, крытый кровельным железом. Прошлись по комнатам, ничем не примечательным, меблированным недорого. По всему было видно, что комнаты сдавались. В хозяйских покоях нашли квас — о лучшем и не мечтали. В одной из комнат во втором этаже полнейший кавардак; на столе остатки вчерашней трапезы, под столом батарея бутылок от вин, три пыльные книжки на полке, чернильница на подоконнике — в весьма показательном виде обитель нерадивого студента или нумер образцового офицера. В комнате напротив — идеальная чистота; Богоматерь в углу, на столе дешёвый подсвечник с оплывшей свечой, постелька прибрана, святое Евангелие на подушке — явно жилище благопристойной девицы, старой девы, пожалуй, возведшей благопристойность в культ... Александр Модестович взял Евангелие, загадал строку, раскрыл, где раскрылось, прочитал: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела...». Александр Модестович представил этого Ангела в образе французского горниста, и ему стало не по себе. Впрочем, поразмыслив, он успокоился: не полоумный же Бонапарт — жечь такой город!
На Пречистенке к радости своей впервые обнаружили кого-то из горожан. Одни, увы, не смогли уйти из Москвы по собственной убогости, ибо годами не покидали кров, и света не видывали далее соседней улицы, и вся прекрасная горняя Россия сосредоточилась для них в одном маленьком проходном дворе, и вся цивилизация уместилась в одной неисправной музыкальной шкатулке; другие просто не пожелали уходить, ибо считали, что им нечего терять; а кто-то был чрезмерно горд, и ему претила планида казанской сироты; а вот — припозднилась семья, прособиралась, узлы и лари на двор повытащили, да так на них и сидят — ни колёс, ни лошади; где-то любящая дочь осталась при больной матери, где-то преданный слуга при немощном хозяине, которому в последний путь — много ближе, чем до Твери, Костромы или Нижнего Новгорода; тут строгий дворник остался, намереваясь охранить дом от разграбления, там из окна выглядывает похмельный шулер и гуляка, коему всё едино, кого обжуливать и с кем пить. А иностранцы — так те, пожалуй, остались все. Высыпали на перекрёстки, встали кучками — поджидают императора, решают промеж себя: кричать ли приветствия, махать ли платочками или ещё каким способом дать знать, что готовы служить французу верой и правдой.
Вот случайно подслушанный разговор...
Поучает солидный господин:
— Кричать, конечно, следует по-французски: «Vive L’Empereur!», можно бы и хлеб с солью поднести — хороший обычай! — да могут ненароком за русских принять и долго разбираться не станут... Платье, платье чтоб по европейскому образцу, но, упаси Бог, — не по английскому! Итальянский стиль надёжнее всего — вот, как у мадам Делолио.
Мадам Делолио, полнеющая брюнетка, с признательностью приседает слегка, но, не закончив реверанса, оживлённо восклицает:
— Есть замечательная мысль: господину капельмейстеру заказать мессу. А девушки пусть разбрасывают из корзин цветы...
Рассеянного вида господин говорит задумчиво:
— Да, русские проиграли! Теперь Бонапарту до самой Сибири путь открыт.
— Что вы, сударь! — вспыхивает солидный господин. — Не вздумайте сказать такое императору. Даже под видом каламбура. Говорят, император раним.
Общее оживление, волнение...
— Вы подумайте, кого мы встречаем! Императора Франции!..
— Тс-с-с! Вы ничего не слышите? Ещё не едут?
Затихали, с напряжёнными лицами прислушивались. Потом опять принимались щебетать...
Александр Модестович и Черевичник прошли мимо горожан-иностранцев как бы незамеченные. И то верно: кем они были в их глазах — заметной радости по поводу приближения Бонапарта не изъявляли, одежды носили явно не европейского покроя, а вид у добряка Черевичника, что следовал за Александром Модестовичем чуть поодаль и как бы присматривал за ним, был очень уж грозный и дикий и совершенно не соответствовал той видимости гостеприимства, какую хитрецы-иностранцы собирались на себя напустить, — что бродяг и замечать-то? Впрочем их заметили, но ровно настолько, насколько требовалось, чтобы слегка посторониться, дать дорогу — очень уж широко расправились плечи у этого дикого мужика, не ушиб бы кого. Бог с ним, с гонором — быть бы живу.
Александр Модестович и Черевичник не сделали после этого перекрёстка и ста шагов, как вдруг ощутили, что земля у них под ногами задрожала — мелко-мелко, как дрожит осиновый лист. Почти сразу за этим задребезжали стёкла в окнах, затрепетали цветки в горшках. В одном из домов что-то с грохотом упало и разбилось. Кто-то вскрикнул испуганно. Оглянулись... Иностранцы, не на шутку встревоженные нарастающим шумом, медленно пятились к домам, озирались, наконец, бросив букетики цветов под ноги, кинулись бежать, и улица через минуту опустела. А шум становился всё сильнее. Умноженный эхом, он скоро обратился в грохот. Земля уже тряслась, как в ознобе. Из стен домов сыпался песок и выпадали кусочки штукатурки, пыль сама собой клубами поднималась над улицей. Наконец грохот стал почти невыносим, он неумолимо, стремительно приближался, в нём уже слышался цокот тысяч копыт о каменную мостовую, слышались восторженные крики людей, ржание коней, залихватский свист, выстрелы. Где-то гремели, захлёбывались барабаны, где-то звучала военная музыка, торжественно пели трубы — это «большая армия» входила в город...
И вот из-за поворота выскочили кирасиры; как плотину прорвало! Они скакали во весь опор, взметая над улицей теперь уже тучу пыли, они надвигались стальной лавиной. Огромные копыта, как молоты, стучали по булыжнику, рассыпая искры. Всадники, сущие дьяволы, в лихорадке, в упоении этой дикой скачкой всё погоняли и погоняли лошадей, размахивали саблями и палили по окнам из пистолетов.
Александр Модестович и Черевичник, поражённые видом скачущей конницы, растерянные, чуть не угодили под те чудовищные копыта. И только в последнюю секунду, спохватившись, спрятались в ближайшем подъезде. Захлопнули дверь и стояли не живые не мёртвые, а за дверью как будто камнепад грохотал. С гиканьем и смехом неслись кирасиры — нескончаемым потоком, во всю ширину улицы, теснясь, цепляясь стременами за стены и деревья. Дом вздрагивал, скрипел и охал. Если бы наши герои не знали, что происходит снаружи, они могли бы подумать, что дом опустился в преисподнюю, а демоны устроили вокруг него буйную пляску... Должно быть, один из всадников спешился у подъезда, слышно было, как что-то нацарапали на двери. Это князь тьмы начертал число зверя, число Сатаны. Дом был означен для постоя... Где-то очень далеко что-то взорвалось, и тут же, всего через несколько мгновений, новый взрыв вторил первому. Со звоном посыпались оконные стёкла, а кровля, как под пятой сказочного дива, заходила ходуном. Кто-то из французов прокричал, что это русские уничтожают склады. И лавина всадников, изменив направление, устремилась, вероятно, к месту взрывов.
