Во всей Российской империи в начале XIX века были три университета: Московский, Виленский и Дерптский.
Alma mater Vilnensis — Виленский университет (думается, мы просто обязаны сказать о нём несколько слов) — начинался с Виленской академии, готовившей священников для Великого княжества Литовского и Польши и руководимой иезуитами. После первого раздела Речи Посполитой иезуитский орден был упразднён, академия перешла в ведение Эдукационной комиссии, учреждённой сеймом, и в течение нескольких лет реформирована. Академия получила и новое название: Schola Princeps Magni Ducatus Lithuaniae — она стала Главной школой Великого княжества Литовского. После третьего раздела Речи Посполитой и присоединения Литвы к Российской империи реформы в Главной школе продолжились: менялось название, менялся Устав, а в апреле 1803 года вышел царский указ о реорганизации Виленской Главной школы в императорский университет. Одним из четырёх открытых в университете отделений было медицинское.
Учились в Виленском университете в основном дети горожан, средней и мелкой шляхты, редко — дети крестьян. Приезжали студенты большей частью из Литвы и Белоруссии, также — из украинских земель и Польши, поэтому состав учащихся складывался весьма разноликий и разноязыкий, неоднородный по вероисповеданию; жемайтийцы, белорусы, поляки, татары, украинцы; католики, православные, мусульмане; редко, правда, но случались студенты и из протестантов — немцы, латыши. Зато среди профессоров было немало выходцев из Западной Европы: И.-А. Лобенвейн, Л.-Г. Боянус, И.-П. Франк, И. Франк, И.-Г. Абихт, француз Я. Бриоте, итальянец Таренги и другие. В университет могли быть приняты окончившие гимназию или подготовившие её курс частным образом. Большинство студентов училось за свой счёт, они именовались «своекоштными», но были и неимущие «казённокоштные» студенты, которым назначалось содержание от университета, — после окончания учёбы они обязывались отдать несколько лет государственной службе, а студенты-медики, отучившиеся за казённый кошт, отправлялись на военную службу...
Александр Модестович учился с удовольствием и прилежанием. С каждым днём, с каждым новым знанием, которое он получал, Александр Модестович чувствовал, что в голове у него, где прежде царил хаос, как у многих самоучек, теперь прояснялось, — багаж его раскрыли и занялись наведением порядка в содержимом. Когда каждое знание заняло своё место, обнаружилось, что знаний в багаже Александра Модестовича не так уж и много. Но и этого оказалось достаточно для того, чтобы возле своих однокашников выглядеть докой. Познания его быстро заметили и студенты, и профессора. Заметили и отметили: студенты — сначала неприязнью, но после, когда увидели, что Александр Модестович щедр и бескорыстен и готов с любым поделиться знанием, — сердечностью и дружбой; профессора — вначале удивлением, а позже, прощупав его «багаж», — и уважением. Александр Модестович был открыт для всех, ни перед кем не заносился. Даже с неимущими «казённокоштными», которых многие чурались, держал себя как с равными; им, кстати, приходилось труднее других, и работали они больше, а Александр Модестович всегда был скор на сочувствие и помощь. Разумный человек, знающий, трудолюбивый и доброжелательный, — для всех он был свой, ибо каждый находил приятность и пользу в общении с ним и каждый знал, что может на него положиться. Для студентов-белорусов Александр Модестович был свой ещё и потому, что происходил из Белоруссии и предки его были белорусы. Жемайтийцы также считали его своим и произносили его литовское имя, говорили, что всякому мальчишке из Виленской или Гродненской губернии известно значение слова mantus. И гордились Александром Модестовичем, поскольку он соответствовал своему имени. Поляки, державшиеся особнячком и называвшие жемайтийцев и белорусов «вилланами деревенщиной» и «хлопами», в свою очередь, принимали Александра Модестовича за поляка, но только обелорусившегося, говорили с уверенностью, что его прямой предок — Пётр Мантуе — довольно известный польский композитор середины прошлого века, и что некоторые произведения Мантуса до сих пор живут в сердце каждого, понимающего толк в музыке, поляка.
Учиться в недавно основанном университете было не просто. По многим дисциплинам ещё не имелось отечественных учебников. Часть предметов преподавалась на латинском языке, а иные — на немецком, на французском, итальянском. Некоторые профессора-иностранцы совсем не владели местными языками — литовским, белорусским, польским, либо владели ими очень слабо и потому предпочитали латынь или свой язык. Но нет худа без добра: учащиеся, чтобы усваивать материал, изучали ещё и языки... Лекции читались медленно, чтобы студенты успели всё записать дословно. По этим записям и по тому, что показывалось на практикумах, они и учились; ещё, как в старину, устраивались диспуты. На медицинском отделении изучались: анатомия, патология, хирургия, клиническая терапия, врачебное веществословие, повивальное искусство, скотное лечение и прочее.
Александр Модестович на диспутах не отсиживался и в анатомикуме за чужие спины не прятался, не боялся запустить руки в кадавер, возле койки больного не зевал со скуки, не мечтал о попойках и не посещал мысленно rendez-vous[9] с девицей, — думал о больном. И на лекциях успевал, ибо лучше других знал языки, записывал лекции с тщанием, а придя в свой покойчик, переписывал их набело, причём первый exemplaire[10] жаловал кому-нибудь из сокурсников; бывало не раз, спустя год или два, Александр Модестович видел свои записи, уже основательно потёртые, в руках у «молодых». И успехи не замедлили сказаться, особенно в хирургии, которой Александр Модестович отдавал предпочтение; учитель его господин Нишковский даже позволял ему проводить некоторые вмешательства самостоятельно и доверял, как старшему, подтягивать иных неуспевающих студентов, а однажды в качестве поощрения подарил ему бистурей — складной скальпель. Преподавалась хирургия по запискам профессора Бриоте и по запискам самого Нишковского, также по немецким учебникам прошлого столетия и ми учебнику Буша издания 1807—1808 годов — назывался учебник «Руководство к преподаванию хирургии, сочинённое профессором хирургии Иваном Бушем». Руководство это было большой редкостью, все медики и хирурги мечтали о нём.
О Нишковском говорили, что он доброхот. А уж кого полюбит, за того — как за брата. Любил же тех, кто любил дело. Человек дальновидный, он прочил Александру Модестовичу блестящее будущее на стезе хирургии, почитал его одним из лучших своих учеников и делал о нём очень лестные отзывы ректору. Прошёл год, второй... Лучший ученик являл пример усердия. И однажды ректор, Ян Снядецкий, профессор астрономии и математики, удостоил Александра Модестовича чести — назначил ему аудиенцию. Они беседовали около часа.
Беседа их сначала коснулась происхождения Александра Модестовича, его родителей, его имения, его прадеда Петра Михайловича Мантуса, сочинителя мазурок. Далее ректор заговорил о мазурках вообще, об их музыкальных размерах и ритмическом рисунке; он сказал, что мазурка — это не просто польский народный танец, это, в первую очередь, национальная гордость поляков, и даже тогда, когда многострадальная Польша, раскроенная на части, изнывала под гнетом Австрии, Пруссии и России, мазурка — её душа — была свободна; мазурку до сих пор танцует вся Европа, и сам француз-сюзерен очарован музыкой вассала; может быть, скоро станет независимой и Польша... «А мазурки Мантуса, — заключил Снядецкий, — типично польские мазурки, торжественные — ах!» Александр Модестович выразил ректору признательность за добрые слова о прадеде и не мог скрыть некоторого удивления по поводу того, что пан Снядецкий, профессор астрономии и математики, такой известный учёный — невероятно занятой человек, — столь глубоко понимает мазурку. «Но как же иначе! — воскликнул ректор. — Столько жить в Кракове и не смыслить в музыке?..» Потом ещё говорили о делах университетских. И расстались, произведя друг на друга самое приятное впечатление. Ректор подарил Александру Модестовичу атлас звёздного неба, на титульном листе которого надписал: «Назначение человека — не в том, чтоб уподобляться Богу, а в том, чтобы суметь остаться человеком и довольствоваться человеческим. Мы обращаемся взором к небу, мы пытаемся постичь макрокосм для того лишь, чтобы понять земное, чтобы увидеть человека высшим созданием Природы»... После, бродя по улицам Вильны, Александр Модестович немало времени посвятил обдумыванию этих слов. Суметь остаться человеком — для лекаря что может быть важнее! Суметь — это непросто; суметь — это каждодневное, ежечасное усилие над собой, то самое усилие, которое определяет в человеке личность; суметь — это значит, не полагаясь на искусство Творца и Его произволение, взяться за резец и ваять из себя нечто хотя бы приближенное к совершенству. И первое движение резца — милосердие...
