— Вернулся!

Ставшая вновь юной, Аликс бежала так, словно никогда ничем не болела, бежала лёгкая, как девочка, навстречу любимому. Ворвалась в его покои, кинулась на грудь и замерла в объятиях супруга, бесконечно счастливая. Теперь всё можно вытерпеть! Теперь — вместе...

— Аликс... Ты должна понять...

Она нежно приложила свою бледную, совсем истончившуюся руку к его губам.

— Не говори ничего. Ты поступил так, как должен был поступить. На всё воля Божия. Неужели ты думаешь, Ники, что был мне дороже, будучи царём, нежели сейчас — просто мой муж и отец моих детей? Нет, ты не можешь так думать!

И тогда Николай сделал то, чего долго не мог себе позволить: уронив голову на грудь супруги, он разрыдался...

Потом стосковавшийся отец нежно здоровался с детьми. Долго стоял у кровати Марии, всё-таки заболевшей корью и чувствовавшей себя ещё хуже сестёр, когда те были больны, потому что у неё к кори прибавилось ещё и воспаление лёгких — сказался обход солдат в ночной мороз! Николай ласково гладил дочь по голове, и огромные «Машкины блюдца» — воспалённые и нездорово горящие тёмно-серые глаза — наполнялись дочерней любовью.

Ольга уже вставала с постели. Крепко сжав свою любимицу в объятиях, Николай ощутил, как сильно она похудела. Потом они долго и грустно смотрели друг на друга — им не нужно было слов. Ольга была очень бледна, словно обескровлена, её некогда роскошные волосы заметно поредели, под глазами залегли синие круги — сейчас её нельзя было назвать красивой. Дочь видела, что отец смотрит на неё с состраданием, но и сама смотрела на него так же; бывший царь тоже был смертельно бледен, на висках появилась седина, которой не было раньше, очень заметными стали морщины...

Но вот что-то дрогнуло в Ольгином лице, и Николай Александрович понял, что дочь вспомнила о чём-то очень важном для себя.

— Папа... кто приехал с тобой?

— Князь Василий Долгоруков.

— И... всё?

— Всё, — сострадание совсем другого рода отразилось теперь в лице отца, он знал уже невысказанный вопрос дочери.

— А... остальные?

Николай помолчал.

— Покинули меня на вокзале, — наконец произнёс он, хотя явно не желал этого говорить.

— А...— старшая царевна долго не решалась, но потом всё-таки спросила: — А Николай Павлович?

Отец вздохнул. Что-то измышлять не было смысла, умница дочь уже наверняка прочитала ответ в его глазах.

— Оленька... он скрылся первым.

Да, она предчувствовала именно это, но сейчас ощутила, что по её сердцу словно ударили ножом. «Нельзя, нельзя! — быстро принялась уговаривать Ольга себя саму. — Нельзя осуждать человека лишь за то, что он не пошёл на жертву. Ни в коем случае!»

Но... Девушка, задерживая дыхание, чтобы подавить слёзы, поскорее вышла, вернее, выбежала из комнаты... Никогда ей ещё не было так плохо!

Но вот наконец-то все формальности улажены, и можно пройтись по парку быстрым шагом, как любил это делать Николай; движение всегда придавало ему бодрости и привносило ясность в мысли, если они были тяжелы. Никто не догадался бы сейчас, о чём думает отверженный царь. А думал он об Ольге и о Саблине...

— Сюда нельзя, господин полковник! — бравый рослый парень, сжимая штык, брезгливо поджал тонкие губы, смерив «господина полковника» высокомерным взглядом. Николай от неожиданности только развёл руками и повернул в другую сторону. Откуда ни возьмись, появился другой часовой, вёрткий, с бегающими глазами, и по примеру первого, преградил путь царю. Николай остановился, почувствовав насмешку. И тут же его окружили шестеро солдат с прикладами.

— Вернитесь! Вернитесь! Туда нельзя ходить! Вам говорят, господин полковник!

Николай ощутил, что его толкают прикладами со всех сторон. Вздохнул, посмотрел на всех взором, в котором явно читалось: «Да что ж с вами сделалось-то, ребятки?» — и пошёл обратно ко дворцу.

Александра Фёдоровна, наблюдавшая из окна за этой сценой, до боли сжала руку стоявшей рядом Лили Ден...

Потянулись дни, полные тревог и унижений. Уже и пьяная революционная солдатня с броневиков требовала выдачи бывшего императора. Уже прочитаны были все письма, пришедшие в Александровский дворец, уже выпотрошены все посылки. И с огромным трудом отвязался доктор Боткин от революционно настроенных хамов, решивших присутствовать при медицинском осмотре великих княжон. И верный боцман Деревенько, бывший «няней» для маленького Алексея, вдруг начал шпынять изумлённого царевича, заставляя его ухаживать за собой, как слугу. И неизвестно как появлялись во дворце газетёнки, в которых «любовники» царицы и царевен вовсю расписывали их частную жизнь. Возмущённые родители заботились лишь об одном — чтобы эта мерзость не попала девушкам на глаза.

Впрочем, Ольга, кажется, что-то чувствовала. Как старшая, она прекрасно понимала всю глубину унижения, в которую не только мать, но и сестёр, и саму её бросили бывшие подданные. Несколько дней она ходила, донельзя углублённая в себя, потрясённая, то и дело предаваясь слезам. Это унизительное положение и предательство Саблина совсем подкосили Ольгу. Сколько же душевных сил она потратила, чтобы оправдать его, чтобы вообще вычеркнуть из своего сознания слово «предательство»! С уст её отныне навсегда исчезла прежняя беззаботная, очаровательная улыбка...

И всё-таки оставались ещё те, кто не предал. Давняя подруга царицы, невинно оклеветанная Анна Вырубова, фрейлина Юлия Ден, которую Александра звала Лили, граф Бенкендорф и его зять князь Василий Долгоруков, баронесса Буксгевден и юная графиня Настя Гендрикова, дружившая с великими княжнами; обер-лектриса Шнейдер и доктора Боткин и Деревенко (однофамилец матроса, ухаживавшего за цесаревичем). В Жильяре никто и не сомневался — он был фактически членом семьи.

Охранники смотрели на этих людей с презрением. Распоясавшаяся стража, которой неведома была любая, не только воинская дисциплина, прямо на глазах владельцев рассовывала по карманам дорогие вещи. Так победившая революция предъявляла свои права на всё вокруг...

Воровали и по-крупному, совершенно не стесняясь. На царском автомобиле прибыл во дворец Керенский, ставший новым главным тюремщиком арестованной семьи. Несмотря на попытки явить собственную значимость, представитель новой власти находился в состоянии нервного возбуждения, даже, пожалуй, испуга. Министр юстиции чувствовал, что здесь, во дворце, остались только верные государю люди и чуждые ему, Керенскому, которым он непонятен и даже жалок.

Министр обошёл весь дворец, не понимая, зачем это делает. Его волнение дошло до того, что руки стали мелко дрожать. Увидев Жильяра, он немного успокоился и произнёс:

— Всё в порядке?

— Не понимаю, — ответил учитель.

— Как не понимаете? — предательская дрожь вновь возвращалась в руки. — Разве вы не швейцарец, гражданин республики?

— Так что из того? — гувернёр был явно неприветлив и обращался к министру с возмутительной непочтительностью. Керенского прорвало:

— Так какого же черта вы сидите здесь, на последнем островке разрушенного мира? Почему не отправитесь на родину?