Такие же передники были повязаны поверх платьев у всех идущих в процессии женщин. Белые полотняные платья. Белые же, богато вышитые жилеты и красные передники — дефина (36), которую в Ламосе и Херсонесе надевали в праздник все женщины, независимо от текущей в их жилах крови, ахейской или листригонской.

Жених, неве-,

Жених, невесту люби,

Ее не ругай,

Ее не ругай.

А женихом как раз был я. Слава Богу, надевать фустанеллу (37) мне не пришлось. У нас, как и на островах, мужчины носят враку. Белая рубашка, черные куртка и штаны, сапоги до колен из мягкой, как лайка, черной кожи — единственным ярким пятном в моем костюме выделялся алый шелковый кушак. Его тяжелый конец хлопал меня по колену, словно подгоняя идти быстрее.

— Не бежи так шустро, Ясон, — одернула меня тетя Песя. — Гуляй постепенно. Не мешай людям впечатляться.

— Та що ви його все смикаэться, мадам Фельдман? Яко вже Ясон виришил одружитися, його тепер и танком не зупиниш, — раздался голос чуть дальше за спиной, где под руку с Костасом Спитакисом плавно плыла Оксана.

Еще месяц назад за подобное замечание Оксане громогласно предложили бы поцеловать тетипесин тухес, но теперь, после того как в ночь моего достопамятного отплытия с Моней Каплуном, Оксана подняла на ноги весь Ламос и вывела автолюбителей на трассу, ей позволялось многое.

Как бази-,

Как базиликом на земле

Ею любуйся,

Ею любуйся.

Наконец на вершине горы показался дом Ангелисов и увитая виноградом арка перед ним. На пороге собственного дома, засунув руки под такой же красный, как у меня, кушак стоял Анастас Ангелис. За его спиной возвышались два сына — Янис и Георгиус.

— Ишь, красавцы какие, — пробормотала тетя Песя. — И не скажешь, что обормоты. Кто их не знает, решит, что приличные люди.

Женщин видно не было. Ну, это понятно. Невеста с подругами и ближайшими родственницами сейчас должна была сидеть в доме под цветочной гирляндой. Перед ней на вышитом полотенце лежали семь свадебных караваев, а рядом стоил свадебный флаг — ветка с пятью концами, увенчанными яблоками и шелковыми кистями.

И еще неизвестно, как долго мне придется уговаривать мужчин Ангелисов отдать мне в жены свое сокровище — девушку, чьи волосы сияют, словно Золотое руно. Медею.

И ничего не значит, что позади целая неделя, когда пелись свадебные песни, и невеста со своими братьями танцевала сиртос (38) у порога своего дома. Что Медея уже разломила присланную мной лепешку и приняла золотые нити, которые в день венчания должны украсить ее голову. Неважно даже, что приданое невесты целиком и полностью перевезли в недавно отремонтированный дом Шнайдеров, наш новый дом.

Сегодня Анастас Ангелис должен окончательно решить, достоин ли я его дочери.

Встань, гор-,

Встань, гордый орел,

Раскрой крылья свои,

Раскрой крылья свои.

Чтоб взлетела,

Чтоб взлетела куропатка

В объятия твои,

В объятия твои.

Судя по тому, как отчаянно громко звучит сейчас голос Вани, моего шафера, он с не меньшей, чем у меня, тоской думает о предстоящей нам долгой торговле. Правда, по другим причинам.

Вчера он до утра водил хоровод по улицам Ламоса, до хрипоты орал серенады под окнами пансионов и гостиниц, даже собственной жене спел «Люби меня», а сегодня был поднят на ноги на рассвете и не успел не то что опохмелиться, даже крошки в рот бросить.

Что до меня, то я совсем на пределе. За всю свадебную неделю мне не удалось не то что дотронуться до Медеи, даже понюхать ее. Ладно, сегодня последний день моих мучений. Потерплю еще немного.

Отбросив в сторону грешные мысли, я опустился на одно колено и обеими ладонями коснулся порога дома Ангелисов:

— Благослови Бог этот дом.

Поцеловал загорелую жилистую руку Анастаса Ангелиса:

— Благослови Бог опору этого дома.

У меня перед лицом возникла украшенная золотыми кольцами пухлая ручка тети Гликерии:

— Благослови Бог источник жизни в этом доме.

Теперь я мог выпрямиться и продолжать разговор, хоть и глядя на Ангелисов снизу вверх:

— Я пришел забрать у вас самое дорогое достояние.

Дядя Анастас, не спеша, разгладил усы и объявил:

— Эта дверь откроется только перед достойным.

Итак, теперь предстояло доказывать свою достойность. Это еще работы часа на два. Сначала я буду через дверь переговариваться с подружками невесты и передавать им подарки. Потом меня запустят в дом, но только для того, чтобы обсыпать мукой и надавать по шее. Еще час завываний под окнами, и когда жара уже станет невыносимой, а томящиеся на солнцепеке гости взопреют всерьез, невесту можно будет вывести из дома. При этом она, конечно, будет «чиниться», то есть упираться и отворачиваться, а подружки завоют грустные песни о тяжкой доле замужней женщины. О, Господи, закатил я глаза к небу, за что ты так со мной?

Опа! А что это происходит над головой Анастаса Ангелиса? Окно на втором этаже бесшумно распахнулось, и в нем сначала мелькнула голова Тесея, а потом появилась Медея. Нарядная, ослепительно красивая в свадебном костюме, даже с розовой вуалью, она лезла на подоконник и при этом отчаянно прижимала палец к губам.

Сопение за моей спиной вмиг стихло. Гости затаили дыхание, ибо на их глазах происходило нечто невероятное, неслыханное в истории Ламоса.

Медея встала на подоконник обеими ногами и, еще придерживаясь руками за ставни, сильно наклонилась вперед:

— Ясон! Лови!

В воздухе мелькнул вышитый подол платья, белые чулки, кружевные панталончики до колен.

— А-а-а-ах! — Выдохнула толпа.

— Ии-и-и! — Шарахнулась лошадь.

— Опа! — Я подхватил Медею на руки и повернулся вокруг себя, гася инерцию падения.

— Опа! — Выкрикнул Ваня Андруцаки, почуявший конец своим мучениям.

— Опа! — Подхватили гости.

— Дочка! — В отчаянии выкрикнула тетя Гликерия. — Ты же взрослая женщина! Разве так можно?

— Нет, мама! — Весело ответила ей Медея. — Мне опять пятнадцать лет, и я хочу выйти замуж за этого парня.

Неизвестно какими путями в руках Гликерии материализовалась икона Божьей Матери Одигитрии. Мы по очереди, сначала Медея, а потом я, приложились к ней, потом я от полноты чувств расцеловал тещу в румяные щеки и, стараясь не оглядываться на покрасневшего, как рак, Анастаса, развернулся к лошади. Через секунду невеста сидела передо мной в седле.

— Ваня! Догоняй! — Крикнул я шаферу, у которого на локте болтались наши, перевязанные белыми лентами, серебряные венцы.

Опа-опа та бузуки,

Опа ке обаглома,

Газо изму стахастуни,

Меговлезы тагзсегхнас

Уже преодолев половину спуска, я оглянулся, чтобы увидеть свадебную процессию, развернувшуюся в сторону церкви. Возглавлял ее Тесей со свадебным флагом, за ним, приплясывая на ходу следовали Ваня со своей Степанидой, Леонидас со своей бузукой, тетя Песя, все Ангелисы полным составом, Оксана со Костасом и все мои друзья — листригоны, ахейцы, ашкеназы, колхи.

— Догоняйте! — Крикнула им Медея и махнула широким рукавом. — Мясо стынет, вино греется.

ТЕТЯ ПЕСЯ

Нет, ну что вы можете сказать за эту свадьбу? Я таки имела видеть эту свадьбу. Я имела там такое послушать!

Знаете, что мне сказала эта старая дура Фира Зильберштейн? Какой позор, сказала она. Где позор, в чем позор? Ах, ребенок родился до свадьбы. Так и что? Откуда ребенок мог знать, когда свадьба?

Вы хочете ребенка после свадьбы? Вы его получите, поверьте мадам Фельдман. Я вижу, как Ясон смотрит на свою фейгеле, на Медею. И я таки вижу, как Медея смотрит на соленые огурцы. Через семь месяцев — это говору вам я, тетя Песя.

А пока… эй, лабух, сделай мине «Семь-Сорок», да так сыграй, чтоби я видела!

Пойдем плясать «Семь-сорок»