— Он был капитаном. И когда корабли гипербореев в первый раз вошли в нашу гавань и стали обстреливать из своих медных пушек Ламос и Херсонес, он взял свое ружье, поцеловал жену и детей и пошел записываться в Гераклейский батальон.

Вот так и уходили наши мужчины защищать свои дома. Уже и не сосчитать, сколько веков подряд.

— А потом?

— А потом он воевал за нашу Таврию, как все рыбаки Ламоса — честно и бесстрашно. Служил в разведке, был ранен, вернулся в строй. Заслужил два креста и видел самого Государя Императора на параде.

— На белом коне?

Тесей, совершенно зачарованный историей, стоял посреди комнаты в не застегнутых штанах и со сбившимся на одно плечо воротником матроски.

— Конечно, на белом. Он проскакал вдоль строя, полюбовался на черные усы героев и крикнул: «Здорово, капитаны!».

— А они?

— А они дружно ответили «Калимера (8), Ваше Величество».

По набережной мы шли всей семьей. Впереди мама с папой, держа Тесея за обе руки. В кои-то веки он не пытался вырваться, а только спрашивал:

— А это чья пушка?

— Эта с парусного линейного корабля «Три Святителя». Ее перенесли на береговую батарею, когда корабль затопили у входа на Херсонесский рейд.

— А эта?

— А эта с корвета «Пилад». А та с «Уриила». А та с «Ростилава».

За ними под руку с братьями шла я. Мимо медных и бронзовых пушек полузабытых сражений. Мимо береговых и корабельных орудий последней войны. Целые, или с разорванными взрывом стволами, или измятые гусеницам танков — они упрямо смотрели в безоблачное небо Тавриды.

— Я тоже буду героем, как дедушка Константин и дедушка Христофор.

— Боже упаси, — дружно сказали мы с мамой.

— Конечно, — ответили отец с братьями.

Плывя в людском потоке, несущем нас к центральной площади, мы кивали друзьям и знакомым.

— Калимера…

— … праздник-то какой…

— … «Гвардейский Встречный» исполняют…

— … а это «Варяг» (9).

Тети Песи сейчас здесь нет. Она придет позже уже на площадь, а сейчас она на окраине Чембаловки возле никому не известного и почти разрушенного колодца. Читает Кадиш (10). У людей, когда-то похороненных в том колодце, не осталось родственников, поэтому она молится за них за всех.

Шестьдесят лет назад гипербореи свезли ашкеназов Чембаловки сюда, велели снять золотые вещи, отдать ключи от домов, да и расстреляли. Всех, включая детей и стариков. А потом сбросили тела в колодец.

Тетя Песя, тогда еще пятилетняя девочка, осталась жива только потому, что сидела в сарае на нашей винокурне вместе с младшими Ангелисами и ребятами из соседних домов.

Вернуться домой ей уже не позволили. Она была русая и сероглазая, так что одна из листригонских женщин хлоркой вытравила запись в свидетельстве о смерти ее ребенка, и вписала в него Песю, дав ей второе имя для жизни — Полина.

Достать тела из колодца смогли уже после войны. Названная мать Песи принесла оттуда затерявшуюся среди камней костяную пуговку в медной оправе — все, что осталось от большой и шумной семьи Фельдманов — Симоновичей.

На волнах духовой музыки мы выплыли на площадь, где перед церковью Святого Николая — самого любимого и почитаемого на понтийский берегах святого — высилась закрытая брезентом громада памятника. Соседи заняли нам место на ступенях храма, и, окинув взглядом волнующееся море голов, я почти сразу нашла среди них одну — темную, в завитках густых бронзовых кудрей, упрямо возвышающуюся надо всеми остальными.

(8) Калимера (греч.) — Добрый день

(9) Гвардейский Встречный Марш ВМФ, Варяг — военные марши

(10) Кадиш — поминальная молитва

ЯСОН

…Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,

Что с честью носить его будет.

Он первым в любимую бухту вернется

И клятвы своей не забудет…

Под звуки сияющих медным жаром труб брезент медленно пополз вниз, зацепился ненадолго, а потом опал к подножию большого обломка скалы. Спиралью по ней поднимались вверх фигуры защитников Ламоса: усатый листригон с кремниевым пистолетом за поясом и с повязанной шелковым платком головой, женщина в туго завязанном под подбородком платке (говорят, ее лепили по фотографиям Дарьи Ангелиссы, легендарной первой сестры милосердия в осажденном Херсонесе), стоящие спиной к спине солдат в рваной гимнастерке и матрос, без тельняшки, но в бескозырке.

С вершины скалы смотрел в сторону моря распростерший крылья орел — символ всех затопленных кораблей.

Я посмотрел на памятник только раз, когда по толпе пробежал дружный вздох, а потом снова перевел взгляд к одетым в черно-белое мужчинам и женщинам на ступенях церкви Святого Николая. Не смотреть на них я не мог. И тем более не мог отвести взгляда от загорелого, как жареный карасик, темноволосого мальчика в белоснежной тельняшке.

Пока звучали торжественно-скорбные аккорды «Заветного камня», он стоял прямо и внимательно смотрел и на памятник и на оркестр, но когда музыка смолкла и люди зашевелились, тихо переговариваясь между собой, он начал поочередно дергать руки то седовласой женщины в черном платье и кружевной косынке, то степенного мужчины с белоснежными усами и в черном костюме.

Тесей, мой сын. Конечно, я ни имел никакого права гордиться этим ладно скроенным и крепким парнишкой, но не мог и не хотел остановить тепло, широкой волной разливавшееся в моей груди. У меня был сын!

Едва дождавшись, когда оркестр переместится в городской парк, а следом за ним потянутся нарядные люди, я начал пробираться к церкви. Анастас Ангелис уходить не торопился — он слишком редко спускался со своей горы и рад был теперь обсудить новости со старыми знакомыми. Я знал, потом они с женой усядутся в кофейне Костаса Спитакиса, братья Ангелисы отправятся в парк клеить туристок или в таверну, а Медея возьмет нашего сына за руку и поведет его домой.

Туда, куда путь мне был пока заказан.

Может быть зря я отдал в утюжку купленный в Риме светло-серый льняной костюм и белую сорочку? Сейчас я чувствовал, что этот франтоватый наряд был совсем неуместен среди черных костюмов из тонкой шерсти, в которых настоящие листригоны женятся, ходят на свадьбы и похороны и ложатся в свой последний дом под деревянной крышкой с православным крестом.

Анастас Ангелис, все еще улыбаясь, отвернулся от пожилой матроны с кедровой тростью и посмотрел на меня. Улыбка сползла с его лица, как подтаявший сугроб с крутой крыши дома. Да что там Анастас, все вокруг смотрели только на меня. И на Тесея.

Пацаненку уже надоели все эти торжества. Он давно отпустил руки деда и бабушки и теперь крутился на месте, засыпая вопросами дядей. Так как Яниса с Георгиусом тоже внезапно хватил паралич, мальчик пробрался к матери и теперь покорно ждал свободы, прижавшись кудрявой головой к ее животу.

Медея смотрела на меня с нескрываемой яростью, только рука равномерно двигалась, поглаживая волосы сына. Точно такие же, как у меня. И смотрел он на меня такими же темно-синими глазами.

Кто-то за моей спиной охнул. Кому-то сказали «тихо, цыц», но расходиться люди не торопились. Наоборот, никто не хотел пропустить этот момент истины, когда внезапно выяснилось, кто же стал отцом ребенка самой Медеи Ангелиссы.

— Добрый день, дядя Анастас. Добрый день, тетя Гликирия.

Ни один из них не ответил. Даже не кивнули. Честно говоря, я надеялся на упреки. Все оказалось гораздо хуже. В жизни надо быть готовым к тому, что некоторые люди назовут вас дураком. А кое-кто из них даже окажется прав. Но сейчас, стоя здесь, на главной площади Ламоса, я понимал — я не дурак, я подлец, и это видит весь город.

Мальчишка, которого после смерти родителей как родного приняли в семье Ангелисов, вырос и стал вором. Потому что украл самое дорогое сокровище Ангелисов — их Золотое руно.

И трусом. Потому что, совершив преступление, побоялся ответственности и сбежал на долгих восемь лет.