Я выхватил нож, вставил его в гнездо удлинителя и в несколько качков высвободил Пасу руку. Рипли сунула ему загубник и потянула подальше от капкана, который должен был взорваться с секунды на секунду. Я не так долго пробыл на дне, чтобы мне нельзя было всплыть, поэтому я не стал отходить с ними, а устремился наверх. Позади воду рвануло ударной волной, в голове полыхнула яркая вспышка боли.

После всплытия я еле успел выплюнуть загубник – меня стало рвать сначала содержимым желудка, потом желчью. Все же сказались нервозность и частые погружения. Жаб и Молчунья выволокли меня на палубу, стянули скафандр, начали растирать мою кожу. Я думал, что вскоре приду в себя, но болезненное состояние не ослабевало, а, наоборот, усиливалось. Меня тошнило, головная боль становилась невыносимой, болели все кости, все жилы, а легким по-прежнему не хватало воздуха.

– Нервный шок! – произнес у самого уха Жаб. – Надо не дать ему отключиться, а то сердце не выдержит!

Он принялся хлестать меня по щекам, но от этого мне стало лишь хуже. Я хотел отстраниться, закричать, но не мог. А он бил и бил меня, не жалея. Несмотря на столь радикальные меры, я продолжал проваливаться в небытие, удары ощущались все слабей и слабей. Боль тоже постепенно уходила, по коже пробежал легкий озноб, а сердце сбавило ритм и начало затормаживаться. Я понял, что умираю, причем идиотской смертью – от нервного шока, но справиться с собой у меня не хватало ни воли, ни сил.

– Пульс слабеет! – издалека донесся до меня выкрик Жаба.

Мне стало совсем хорошо, почти никаких ощущений. Кто же мог подумать, что смерть такая легкая и даже приятная штука? Я отдался ей, и она постепенно уводила меня все дальше от реального мира.

И вдруг я с недовольством ощутил, что кто-то копается у меня между ног, а через секунду острая боль пронзила мое бесчувственное тело и согнула его пополам. Я сделал глубокий вдох, затем выдох, но боль стала еще сильнее, и я заорал, распахнув глаза. Яркое солнце колом ударило мне в зрачки, но эта боль не могла сравниться с адской, чудовищной болью, поразившей меня. Я выпрыгнул из небытия и увидел, что Молчунья сквозь плавки схватила меня за мошонку и сжала кулак.

– А!!! – еще громче заорал я. – Отпусти!!!

Тень смерти испуганно отшатнулась. Это был не ее день. Но Молчунья моего крика, понятное дело, не слышала, поэтому мне пришлось собрать все силы в кулак и отпихнуть свою спасительницу. Жаб трясся от хохота, Долговязый, похоже, не понял, в чем дело, но хохот взводного заставил и его улыбнуться.

– Что такое? – спросил отставник.

– Молчунья… – давился хохотом Жаб. – Молчунья его из шока вытащила… За яйца!

Долговязый фыркнул, а я сидел, согнувшись в три погибели, и тихо их всех ненавидел. Жаб помахал рукой у меня перед носом.

– Сколько пальцев? – спросил он уже серьезней.

– Двадцать один, – я сплюнул за борт горькой слюной и, шатаясь, поднялся на ноги.

«Надевай аппарат, – взводный повернулся к Молчунье. – Будешь командовать декомпрессией и поднимать пострадавших на безопасную глубину».

Водительница кивнула и принялась облачаться в костюм.

– Как у тебя с глазами? – спросил я у Долговязого.

– Свет от тьмы уже отличаю. Если завтра соберешься соревноваться со мной в стрельбе на бутылку джина, буду тебе признателен.

– Хвастун, – проворчал Жаб.

Молчунья натянула ласты, маску, сжала зубами загубник и соскользнула за борт, прихватив сумку с картриджами. Потянулось томительное ожидание, скрашенное лишь картинкой на мониторе, которую транслировала камера на маске Молчуньи. Главное, что все были живы, хотя рука Паса меня беспокоила – она по-прежнему выглядела опухшей, только изменила цвет с синего на бордовый.

Наконец декомпрессия была успешно завершена и команда Жаба в полном составе собралась на палубе катера. Рипли выглядела как обычно, а Пас дрожал и стучал зубами, потирая поврежденную руку. Молчунья вколола ему обезболивающее, но повязку посчитала излишней.

– Всем слушать меня, – обратился к нам Жаб, дублируя слова жестами Языка Охотников. – О том, что здесь было, не должен знать никто, иначе Копуху и Чиста выгонят из охотников. Травму руки будете объяснять хозяйственными причинами. О капканах я доложу сам.

– Откуда они здесь взялись? – нахмурился Долговязый. – Да еще не указанные в каталоге Вершинского? Тебе это не напоминает Шри-Ланку?

– Ты имеешь в виду внесение в каталог торпед класса «Скат»? Очень похоже. Который это уже случай?

– Четвертый, – сквозь зубы процедил отставник. – Все укладывается в твою теорию.

– Был один маньяк, – фыркнула Рипли. – Теперь стало двое. Ладно, искатели привидений, надо отсюда сматываться и докладывать об опасности. А то с нами со всеми проделают то же, что Молчунья проделала сегодня с Копухой.

– Тебе-то откуда знать? – простонал я. – Ты ведь была под водой!

Рипли кивнула в сторону валявшейся на пульте управления гарнитуры.

– Радио выключать надо, когда не хочешь, чтобы тебя слышали, – серьезно сказала она.

Катер взревел мотором и начал разгоняться вдоль берега, по направлению к мысу, на котором жил Долговязый.

Нашим мы соврали, что Паса ударил хвостом ядовитый скат, когда мы ловили омаров. Это стало причиной насмешек, но мы посмеялись вместе со всеми, и ажиотаж быстро сошел на нет.

Я заметил, что за обедом мой товарищ не столько ел, сколько ковырял ложкой в тарелке, а вид у него был как у Шерлока Холмса на пороге раскрытия преступления.

– Что тебя так загрузило? – спросил я на выходе с камбуза.

– Да мелькнула у меня в голове одна догадка, – признался он. – Но вряд ли ее можно проверить.

– Ты хочешь, чтобы я умер от любопытства? – догадался я.

– Иди ты! Тут серьезное дело, а тебе лишь бы поскалиться.

– Ну так выкладывай!

– А ты не посчитаешь меня психом, если я у тебя спрошу кое-что?

– Не занимался ли я онанизмом в школе?

– Да нет! Осталась ли у тебя та бумажка? Ну, помнишь, с цифрами? Мы еще думали, что это бухгалтерские счета. Жаб ее бросил, а ты…

– Помню, конечно. – Пасу удалось меня удивить. – Но тебя-то что заставило о ней вспомнить?

– Процесс декомпрессии, – туманно ответил он.

– А подробнее можно?

– Когда мы с Рипли всплывали, Молчунья показывала нам на пальцах, на какой глубине следует остановиться и сколько ждать. Так вот, если написать это все на бумаге, то получились бы две колонки цифр. Причем в первой колонке цифры глубины постоянно уменьшались бы, а во второй увеличивалось бы время задержки.

Такая догадка заставила меня замереть на месте и вытаращиться на Паса.

– Ты думаешь, что год назад Жаб среди ночи ходил кругами и составлял таблицу декомпрессии? Да их же написано миллион! На кой нужна еще одна?

– Нужна, если речь идет о газовом аппарате принципиально нового типа.

Умел Пас выдавать информацию! Меня словно громом поразило.

– Думаешь, это Жаб в музее разделывает жидкостный аппарат на мясо?!

– Подозреваю, – спокойно ответил он. – Вот если бы у нас была та бумажка, можно было бы понять больше. Ты помнишь хоть несколько цифр?

– Нет.

Скорее всего листок, показавшийся нам бесполезным, навсегда был утерян, но мой мозг помимо воли приступил к решению неразрешимой задачи. В голове у меня пронесся шторм воспоминаний о нелегком быте салаги, о стирках, уборках, о смене формы. И я вспомнил!

– Листок у меня забрал Мичман, – сказал я. – Мы с ним работали на Северной Дальней, сидели в дозоре. У него не было бумаги, чтобы сделать «косяк».

– Так он ее скурил? – вздохнул Пас.

– Не знаю. При мне – нет. Помнишь, на рыбацком сейнере заглох мотор и они дрейфовали? Это как раз было наше дежурство. Когда объявили тревогу, стало не до «косяков».

Пас задумчиво почесал макушку.

– Слушай, а может, спросить у Мичмана? Вдруг он помнит, куда дел бумажку?

– Это вряд ли. Выкинул или скурил.