Честно говоря, у меня руки отказались повиноваться. Мне было жалко кальмара. Если Жаб хотел погонять меня в боевой стрельбе, мог бы запустить имитатор, я бы на нем класс показал. Но палить по беззащитной твари показалось мне кощунством. Впрочем, командирского гнева я тоже боялся.

Дрогнув, мой палец нажал кнопку пуска.

– Есть захват цели, – доложил я. – Есть пуск.

«Валерка» коротко вздрогнул, выплевывая торпеду на полном ходу. Я врубил стрелковый сонар, отчего по планшету пошла зеленоватая рябь, как по озерной глади от брошенного в воду камня. Теперь торпеда была видна в координатной сетке как подвижная васильковая искорка, она взяла пологую дугу разгона и вышла на цель.

Почуяв ультразвуковой сканер торпеды и наш сонар, кальмар испугался и начал стремительно набирать глубину, но торпеда догоняла его, не выпуская из прицела. У меня сердце сжалось.

«Может, кальмар жил в глубине сотню лет, а теперь превратится в кровавые клочья по прихоти Жаба, – подумал я. – Пусть кэп идет к дьяволу».

Я протянул руку и включил блокиратор боевого заряда. Торпеда прошла в шести метрах выше кальмара и, потеряв цель, начала рыскать. Я отогнал ее еще на полторы мили и подорвал в безопасном месте.

– Что за фокусы? – прошипел Жаб.

– Условная цель условно поражена! – доложил я. – Условный взрыв в шести метрах над целью.

– Я тебе глубинную надбавку тоже на условный счет перечислю, – рыкнул взводный. – А с Долговязым поговорю особо, чтобы не разлагал мне личный состав!

– Поговори, поговори, – мой напарник снял гарнитуру и бросил ее на пульт. – А ты, Копуха, настоящий охотник.

– Что за пятое правило ты упомянул? – поинтересовался я.

– Глубина – твой дом. Не сри, где живешь.

– Погоди, а что это вообще за правила? Я о них ни от кого не слышал, кроме как от Рипли и Жаба.

– Это у нас была такая игра, – охотно рассказал Долговязый. – Мы считали свою пятерку самыми крутыми охотниками и взялись придумывать специальные правила для охоты, нечто вроде краткого кодекса. Для всеобщего пользования. Первое правило придумал Бак. Он же его сам и выполнил. Второе придумала Рипли. Третье стало детищем Жаба, четвертое сотворил Викинг, а пятое осталось за мной. Потом мы впятером совершили обряд принятия кодекса и по мере возможности доносили его до салаг. Никто раньше его не нарушал. Это первая выходка Жаба. Кажется, свихнулся он окончательно.

– Так зачем же ты напросился в его команду? – удивился я.

– Чтобы этот псих лишних дров не наломал в океане, – спокойно ответил Долговязый. – А у Викинга причины еще более веские, чем мои.

Он поднялся и оборвал шнур. Очень правильно – тот только действовал на нервы, а глубина давила так, что ощущалась без всяких фокусов. Когда приборы показали погружение на две тысячи двести метров, снова вспыхнули прожектора, осветив дно. Я вспомнил рассказ Викинга про базальтовую пустыню. Все-таки я ее неправильно себе представлял, на самом деле все выглядело еще страшнее.

– Стрелковый комплекс! – вышел на связь капитан. – Дайте мне «светлячка».

– Есть! – ответил я, инициируя запуск осветительной ракеты.

Она ушла высоко вверх и вспыхнула, словно тусклое, неземное солнце, освещающее безжизненный инопланетный пейзаж. Во все стороны простирались вылизанные водой базальтовые наплывы, черные, местами блестящие, а в низинах покрытые бурым илом. Молчунья выключила прожекторы и сбавила ход.

– Добро пожаловать на дно океана, – произнес Жаб.

Никто ему не ответил. Мне показалось, что ощущения Долговязого в этот момент немногим отличаются от моих – дно океана всегда впечатляет, сколько на него ни гляди. Только у Долговязого простирающаяся на мониторе картина была еще связана с воспоминаниями, которых не было у меня. Вот и вся разница.

– Где-то здесь расположена «DIP-24-200», – сказал напарник. – Но на сонаре ее не видно, там специальное покрытие против торпед. Так что обнаружить ее можно только визуально.

Я представил, как буду искать станцию после вылазки, и мне стало страшно. В базальтовой пустыне, казалось, не было вообще никаких ориентиров. Молчунья гнала «Валерку» малым ходом по сужающейся спирали, пока я не разглядел на мониторе нечто, не соответствующее ландшафту – четыре матовые сферы на ажурном поддоне.

– Вот она, – шепнул Долговязый.

Станция выглядела умершей, на ее конструкции не выделялось ни единой искорки света или других признаков присутствия человека.

– Там что, никого нет? – спросил я.

– Уже пятый год. Не дрейфь, охотник, зато это жилище теперь в нашем полном распоряжении.

«Валерка» поднырнул под стыковочный узел и присосался люком к входной мембране. Далеко в коридоре зашипел воздух, выравнивая давление. У меня заложило уши.

– Приехали! – улыбнулся отставник, доставая из шкафа свой рюкзачок. – Как хорошо отгородиться от суетного мира парой километров водяной толщи!

Я пока не испытывал особого воодушевления по этому поводу. Долговязый обесточил пульт, и я, подхватив свой рюкзак, первым выбрался с огневого поста. В коридоре все еще шипел воздух, правда, гораздо тише, броневые створки кессона оказались распахнутыми.

– Строиться в кессонном отсеке станции! – скомандовал Жаб.

Я выбрался из «Валерки» по лесенке и оказался в длинной трубе стыковочного узла. Единственный источник света, люк нашего батиплана, выхватывал из густой темноты цветные кабели на стенах, трубы, решетчатые фермы и погашенные светильники под потолком. Я поежился от подступившей прохлады и неприятного ощущения окружающей темноты. Почти ничем не пахло, если не считать запаха старого крашеного металла, какой всегда царит внутри подобных конструкций.

В луче света замельтешила тень, и вскоре из люка показалась голова Паса. У него на лбу я заметил капельки пота, а лицо у него было бледным, как никогда. Похоже, он не ожидал подобной остроты ощущений.

– Две тысячи двести! – он втянул голову в плечи и украдкой глянул на потолок.

Странно, но меня больше пугала не эта реальная опасность, а пустота и полутьма безжизненной станции. Если я сегодня усну и мне не приснится кошмар с черным охотником, то я плохо себя знаю.

Остальная команда тоже выбралась из батиплана, и мы выстроились в шеренгу. Рипли и Жаб остались вне строя.

– Надо перевести электрогенераторы в рабочий режим, включить обогрев и расконсервировать жилые отсеки, – сказал Жаб. – Потом отбой, отдыхать с дороги. Свободных жилых ячеек достаточно, так что, если кто хочет, может занимать двухместную комнату целиком.

Он подошел к электрощиту на стене, ввел код и повернул рубильник. Светильники над головой зажглись, и мне стало немного легче.

Через неделю пребывания на донной базе я освоился на ней окончательно. Человек может привыкнуть к чему угодно, даже к ежесекундной угрозе смерти. Поначалу давит, да, но потом ощущения притупляются, и ты превращаешься в биоробота без особых эмоций. Становишься действующей моделью человека в натуральную величину.

Эмоции заменялись постоянной опасностью – работой на полном адреналиновом обеспечении. Надо сказать, что в замкнутом пространстве стальных отсеков все мы здорово изменились. Долговязый говорил, что на такой глубине люди быстро становятся сами собой, океан сдирает с них наносное, все маски, условности и прочую мишуру, необходимую для жизни среди людей. Наверное, он прав.

Вот что бы вы делали, если бы все люди Земли внезапно исчезли? Трудно сказать? Вот! Даже потерпевшие крушение мореплаватели, выбравшись на необитаемый остров, ощущали, что люди где-то есть, что они могут появиться в любую минуту под белым парусом на горизонте. А на глубинной базе ощущение человечества исчезает почти сразу, поскольку из всего населения едва найдется пара сотен людей, способных опуститься на дно океана.

Точно, мы все стали сами собой. Молчунья сблизилась с Викингом – странное дело. С нами она почти не общалась, а с ним, как с классным водителем, слилась в полном экстазе. Хотя нет, про полный экстаз я немного загнул. Иногда мне казалось, что и в отношениях с Викингом Молчунья тоже немного фальшивит, но разве можно утверждать это с уверенностью в отношении человека, который не может выразить словами свои эмоции? Так или иначе, но и для меня, и для Паса Молчунья была потеряна как любовница.