Поставив сияющий ларчик на журнальный столик, Маша сладко зевнула. Всё, сейчас она точно заснёт. Выключила торшер, накрылась с головой одеялом и действительно отключилась.

Откуда-то из самой глубины кромешной тьмы, окутывающей тело плотной аморфной массой, с оглушительным треском вырвался сноп разноцветных искр, похожий на праздничный фейерверк. Только гораздо более яркий и торжественный, разлетевшийся во все стороны горизонта. Но как бы в замедленном действии.

В сотне шагов прямо по курсу высилась живая стена колышущегося тропического леса – толстые стволы экзотических деревьев, переплетённые густой сетью бесконечных лиан. На его исчерна-изумрудном фоне выгоревшая под солнцем хижина, укрытая сухими пальмовыми листьями выглядела старинным белокаменным склепом.

Вскоре тростниковая портьера, заменявшая входную дверь, с лёгким шелестом отошла в сторону, и из жилища вынырнул крепкий загорелый мужчина зрелых лет с длинными, небрежно заплетёнными в косу волосами. Из одежды на нём была только импровизированная юбка грубого желтоватого холста, скрывавшая ноги до середины икр.

Человек заметил Машу, что-то крикнул и, подзывая её к себе, махнул жилистой рукой. Она, осторожно переставляя босые ноги, чтобы не дай Бог не наступить на острый камень или бритву раковины, медленно направилась к хижине. Хозяин тем временем снова исчез внутри, но вскорости появился вновь, неся перед собой пару изящных и лёгких плетёных кресел.

Подойдя к человеку на расстояние вытянутой руки, Маша стеснительно улыбнулась. Она узнала его. Не удивительно, ведь они уже встречалась. Однажды. Правда, тогда мужчина был одет вполне традиционно – в чёрный костюм-тройку на ослепительно белую сорочку с высоким воротником, слегка придушенном невесомым шёлковым кашне.

– Здравствуйте, Поль. Очень рада снова вас видеть, – негромко произнесла она.

– Добрый вечер, моя маленькая Мари, – так же тихо и спокойно приветствовал её Гоген. – Не правда ли, здесь замечательно? Раньше так было и на Таити.

– Да, здесь очень красиво, – снова улыбнулась Маша и удобно устроилась в предложенном ей кресле.

Взору предстало всё величие спокойного океана, неспешно, но с неизменным аппетитом поглощающего погружающееся в него гигантское красное солнце. В мягких лучах засыпали устроившиеся на прибрежных валунах беззаботные чайки и флегматичные пеликаны. Вдали розовым платком колыхался на слабом ветру одинокий парус спешащей от берега маленького катамарана.

– Мари, вы даже представить не можете, как я полюбил эти закаты, – словно прочитал её мысли Поль. – Каждый вечер выношу сюда любимое кресло, мечтаю о нас и уже который год не могу отказать себе в удовольствии забросить на это время работу… Впрочем, мои картины всё равно почти не продаются… Они никому не нравятся. Эти раздутые снобы, видите ли, говорят, что таких красок в природе существовать не может. Глупцы! Жаль их. Даже не догадываются, на что способна природа… А вы, Мари? Вы видели их? Мои работы? Не те ужасные, знакомые вам эскизы, а готовые полотна, которые я отвёз в Европу?

– Конечно, Поль, – кивнула Маша, – они великолепны. Я считаю, что эти ваши снобы действительно далеки от истины.

– Вот, вот, вот, Мари! – воскликнул Гоген. – Вы очень точно выразились. Они просто далеки от истины. Странно, почему мне самому это не пришло в голову? Всё-таки вы – удивительная женщина… Но… постойте… Где вы могли видеть мои картины? Мне казалось, что вы живёте теперь в России. Я не ошибаюсь? А-а, должно быть, побывали недавно в Париже? Да… Кто-то мне говорил, что там открылся вернисаж…

– Нет, Поль, в Париже я никогда не была, – Маше вдруг стало неловко.

Она поняла, что Гоген, который сейчас сидит рядом с ней и любуется океаном в лучах заката, не умер, но проживает свою жизнь в каком-то параллельном измерении, совсем не догадываясь, что уже многие годы он невероятно знаменит. И гений его давно признан. Неужели вот так, мимоходом и совершенно просто, она сможет разрушить иллюзии грустного, но счастливого человека, пусть даже не живого, а существующего где-то в глубинах её собственного подсознания?

Почему-то сегодня Маша совершенно точно знала, что спит, и её разговор с великим живописцем – лишь видение. Но догадывалась также, что за этим видением кроется нечто большее, чем простая работа подсознания. В любом случае, интуиция подсказывала, что надо говорить с оглядкой, думать над каждой репликой, чтобы не доставить удивительному хозяину дикого пляжа даже малейшего дискомфорта. И Маша – во всяком случае, так ей позже казалось – справилась.

– В Париж меня никто не приглашал, – улыбнулась она. – Но я смотрела ваши работы, Поль, в собственных снах. Меня этому научил Предо.

Гоген негромко рассмеялся.

– Предо… – проговорил он. – Мне кажется, я сто лет не видел этого милого чудака. Он прекрасный чародей и может научить вас чему угодно… А скажите мне, Мари, не оставлял ли вам Предо серебряного пера из собственного крыла?

– Да, – удивилась Маша такой проницательности, – он случайно обронил…

– Случайно, – презрительно поморщился Гоген. – Вы, должно быть, его не слишком хорошо знаете? Запомните, девочка моя, этот прохвост ничего и никогда не делает просто так. И не пытайтесь воспользоваться пером! Нет, Мари, во имя нашей любви не загадывайте над ним желаний. Сожгите его, а пепел киньте в ручей. Послушайте несчастного старого Поля.

– Во имя нашей любви? Как же так? – изумилась Маша столь экспрессивной речи Гогена. – И почему я должна сжечь перо ангела?

– Да потому, что мы сами не знаем своих истинных желаний. Просто доверьтесь судьбе и никогда не полагайтесь на чудо. Оно может оказаться совсем не таким замечательным, каким вы его себе нафантазировали. Уж поверьте мне, я-то знаю…

Океан, проглотивший последний краешек солнца почернел. Провалились во тьму спящие чайки и пеликаны. Затуманилась мглой светлая полоска бескрайнего берега таинственного и далёкого острова Пиа Пи'а, исчезла из поля зрения скромная пальмовая хижина. Поль Гоген вместе с креслом растворился в загустевшем вдруг воздухе. Стало трудно дышать. Очень. Очень тяжело…

Маша в испуге проснулась и резко откинула с головы одеяло. Прилив свежего воздуха мгновенно прекратил начавшуюся было судорогу. Так вот в чём дело!

За окном чернела неуютная осенняя ночь. Взглянув на часы, освещённые ангельским пёрышком, Маша вздохнула – без пяти четыре. Отвернувшись к стене, снова попыталась погрузиться в дрёму. Ей так хотелось закончить оборвавшуюся беседу с Гогеном, что сейчас она была готова пожертвовать половиной жизни, только бы попасть обратно. На остров.

Сон, наконец, пришёл. Но пустой, лёгкий. Без видений.

Пока варила утренний кофе, за окном повалил снег. Тяжёлые хлопья мягко ложились на подоконник, выращивая на нём весёлую горку для гномиков. Голые деревья вдали спешно одевались в белые шубы. Весело каркали вороны. Удивительное дело – они так шумят только зимой. Маша задумалась, почему их не слышно и не видно летом? Может, когда щебечут ласточки и заливаются трелями соловьи, эти надменные городские хищники улетают на север? Чтобы не принимать участия в звонком безобразии, которое каждое утро устраивают эйфоричные мелкие птахи. Но сейчас их время. Их!

Маша открыла форточку и громко крикнула:

– Каррр!

Выходившая из парадной пожилая соседка вздрогнула и подняла голову. Увидев в форточке на третьем этаже смеющееся лицо, погрозила пальцем и нравоучительным тоном произнесла:

– Хулиганка! А ещё художница, – впрочем, от улыбки удержаться не смогла. – Машенька, поздравляю тебя сердечно! Ты сама-то на выставку уже собираешься?

– С чем поздравляете? На какую выставку, тёть Мила? – недоуменно вскинула брови Маша.

– Здрасьте, приехали! – взмахнула руками соседка. – Тебе, что, даже не сообщили? Хоть бы новости посмотрела. Телевизор-то для чего придумали? На твою собственную, чудачка… Эх, молодёжь, молодёжь…