– А, это ты? – равнодушно так отвечает, даже не поздоровавшись. – Проходи. Никола на кухне. Он все сам тебе и расскажет… Тапки надень, грязно.

«Странно, – думаю, – с чего бы это у них и вдруг грязно? Таня дом всегда в образцовом порядке держит. А тут – на тебе! Точно, произошло что-то неприятное. Не с Мариной бы только беда».

Проник тихонечко в кухню. Коля за столом сидит в одних трусах, на столе пузырь ополовиненный, огурчики мятые на тарелочке. Я на часы посмотрел – восемь. Рановато для возлияний. Да и дико как-то Николая наблюдать в таком антураже.

– Здравствуй, – говорю, – папа. Что у вас происходит такое? Татьяна, вон, на себя не похожа. Маринка-то спит еще?

– Здоров, сынуля, – отвечает, глаз не подымая, – коль не шутишь. Марина у стариков ночует. Мы тут вдвоем празднуем закат Римской империи.

– Это какой такой, – удивляюсь, – империи? Объясни, Коль, что происходит?

– Садись, Змей, – отвечает, – выпьем по стопочке. Огурчики самосольные, последнего урожая.

Тяпнули мы, как полагается. Ну, Леша, его и понесло.

– Ты, – говорит, – Макарыча еще помнишь?

Я в ответ киваю, а сам думаю, к чему это он про старого маразматика речь завел?

– Так вот, – продолжает, – объявился дорогой и любимый товарищ Тычков в славном городе Москва. И не где-нибудь, Сервелантушка, а нашем ведомственном министерстве. Знаешь, кто он теперь?

– Откуда, Николай, у меня такие подробности?

– Не откуда, это верно. Поэтому, слушай. Наш Макарыч теперь шишка большая и крепкая. Кедровая, можно сказать, шишка. В замах у самого министра сидит, научные исследования курирует, то бишь, как ты уже, наверное, догадываться стал, и наш институт у него под колпаком…

Помолчал с минуту, стопки наполнил. Выпили. Закусили. Снова заговорил:

– И все бы это хрень на постном масле, Сервелант. Плевать мы на каких-то кураторов из Москвы хотели, но появилось тут одно неприятное обстоятельство…

– Что за неприятное обстоятельство? – спрашиваю, а сам понять пытаюсь, куда он клонит.

– А то, – отвечает, – что академику, директору нашему и Таниному отцу, через неделю семьдесят пять лет исполняется. Чуешь, откуда ветер дует?

– Нет, не чую пока.

– Ну, так почуешь сейчас. Вчера старику из министерства звонили, спрашивали, какой подарок к знаменательному событию тот получить желает. А на прощание добавили недвусмысленно, что неплохо было бы в целях экономии бюджета совместить празднование юбилея с присвоением многоуважаемому академику звания персонального пенсионера союзного значения.

– И что? – понять не могу.

– Да то, – огрызнулся и аж по столу кулаком мой Коля треснул в раздражении, – что старика на пенсию отправляют, нового директора нам ставят. Угадай теперь, кого?

Тут-то, Леша, до меня дошло. И так страшно стало, что мурашки по позвоночнику к самому кобчику стремглав понеслись. Но уточнить-то надо, поэтому отвечаю, но вопросительно:

– Тычкова? – а самому уж вовсе нехорошо стало.

– Тычкова… Сгоняй, Змей, еще за бутылкой. Только тихо, чтоб Танька не слышала.

Вот такие дела, Леша. Я уж про Деда Мороза злобного и знать забыл, а тут – вот он, красноносый, откуда вылез. Прям, адским пылающим веником пониже спины. Неприятность грандиозная, но, может, мимо пронесет? Ведь институтом-то командовать кандидата наук кто поставит? Надо Коле намекнуть, может он не знает? Хотя…

Шел я в магазин и думал – верно говорят, что беда не приходит одна. Я-то совета пришел просить, как в ситуации моей лучше поступить, а тут события вон как складываются. Не до меня сейчас Коле, не до меня. Тычков – гадина злопамятная. Он Чудову не простит, что тот его место занял, когда его, алкаша дрянного, в психушку с оркестром прямо с работы препроводили. Эх, пронесло бы параллельным курсом…

Бутылку я взял, вернулся в квартиру. Прохожу на кухню, а там нет никого. Сидел минут пятнадцать в одиночестве. Думал, может Николай нужду справляет, не тревожил. Но никто ко мне не вышел. Тогда двинулся я по комнатам.

Коля спал в гостиной на диване. Татьяна стояла у окна. Ко мне спиной.

– Таня, – позвал я тихонечко. Она обернулась. – Может, помочь чем, а?

Смотрит на меня, а у самой губа нижняя трясется и веко дергается – того и гляди заплачет милая женщина. Но Таня в руки себя, видимо, взять сумела, улыбнулась даже.

– Нет, – говорит, – Сервелант. Чем ты поможешь? Кто его знает, что теперь будет? Спасибо, конечно…

– А отцу? – спрашиваю.

– Что, отцу? Он на пенсию уйдет, на дачу с мамой переедут. Отец к такому повороту событий давно готов. Понимает, что не все время институтом командовать. Вот оно, время-то, и пришло. Так что, за отца моего не беспокойся. За Колю я боюсь. Если этот Тычков на папино место сядет, он первым делом Николая гноить начнет. Тварь та еще. А для Николы лаборатория… сам понимаешь… Куда он без нее? Не знаю, Сервелант, что предпринять даже. Ты уж его не бросай, ладно? У него кроме нас с Маринкой да тебя нет никого. С Сашкой они так, приятели. Друзьями никогда и не были.

– Тань, – мне аж неудобно за такие ее слова в свой адрес стало, – что говоришь-то?! Разве ж я его оставлю? Я ведь люблю его, как отца родного, а вы для меня, что своя семья. Не обижай меня.

Татьяна вроде чутка успокоилась.

– Пойдем, – говорит, – завтракать. Николая не буди, он всю ночь на кухне просидел. Ты ступай, а я сейчас, умоюсь только.

Как сейчас помню, ели яичницу с помидорами. Хотелось выпить, но бутылку купленную полчаса назад я в холодильник убрал, чтоб глаза не мозолила. Таня за завтраком окончательно успокоилась. Сидели с ней, анекдоты бородатые травили, временами даже смеялись. Потом прогуляться вышли.

– А помнишь, – говорит уже на улице, – Сервелант Николаевич, какой сегодня день?

Бог колбасный, ведь ровно год назад, будучи еще колбасой, я первый раз у них дома появился! Стало быть, год мне уже с лишком. А я и день рождения не справлял. Забыл, мозги колбасные!

– Таня! – воскликнул.

Она улыбается.

– Можно, – спрашивает, – я тебя под руку возьму?

– Конечно, – отвечаю. – Эх, если б не Николай!… Нет, Коля – это для меня святое.

Она смеется:

– И для меня. Ну что, куда идем?… Кстати, а чего ты так рано к нам сегодня заявился? По делу? Я что-то сразу не сообразила.

Тут у меня настроение снова испортилось. Но, думаю, Татьяна – баба, она меня лучше папаши поймет. Может с ней насчет Натальи посоветоваться? Черт, была – ни была… И рассказал все, как на духу. Она минут пять молчала, должно быть переваривала информацию, а потом выдала:

– Обычная дура твоя Наташка. Не разглядела в тебе человека. Значит, не нужен ты ей. Да и она тебе тоже.

– То есть, как, – оторопел я, – не нужен? Мы же любим друг друга.

– Может, ты ее и любишь, и то вряд ли, а она тебя – точно нет. Понимаешь, Змей, когда любишь, больно намеренно делать не станешь. Вот ты сказал, что вчера ушел из дому, так?

– Так.

– На вокзале ночевал… А она… Хоть бы нам позвонила. Ведь знает, что идти тебе больше некуда. Нет, Сервелант, ты меня прости, но вы – не пара. Хотя, вам решать…

– Да, – отвечаю, – нам… Может, еще не все потеряно? Может, наладится, а?

– Не знаю. Может, и наладится… Ты забудь, что я тебе сказала. Все люди разные, понимаешь? Забудь… Не права я, наверное. Но я б так не смогла…

Мы сидели в кондитерской, пили чай и ели вчерашние эклеры.

– Если хочешь, – Татьяна вновь заговорила, – можешь пока у нас пожить. Гостиная в твоем распоряжении. Маринка обрадуется, она тебя очень любит.

– Нет, – говорю, – Таня. Спасибо, конечно. Но вам сейчас не до меня. Да и мне дома лучше. С Наташкой решим все сегодня же, если что – разбежимся. Лучше не затягивать. У ней комната в общаге осталась… Я бы сам туда ушел, но квартира-то Колина.

– Колина… Он, кстати, тоже твою Наталью недолюбливает. Не знаю, даже, за что. Вроде, и поводов она не давала. Может, интуитивно?