Если ты, чувак, индеец, ты найдешь себе оттяг —

Настоящему индейцу завсегда везде ништяк.

Федор Чистяков

Извините за такую вольную подмену термина «Предисловие», несомненно, гораздо более подходящего моему случаю. Но уж очень хотелось выпендриться! Вы, люди – уважаемые мои человеки, – тоже частенько выщелкиваетесь. У вас, милые и любимые мною хомосапиенсы, есть заготовочки на каждый подходящий (и, что, воистину, ужасно – почти на каждый неподходящий) случай, но почему-то вы этого стесняетесь. Точнее, стесняетесь не этого, а того, что вас, краснеющие от стыда мои, постоянно уличают в неискренности. Зря. Неискренность ничем не хуже искренности. Я так думаю. И не тушуйтесь, пожалуйста. Лучше улыбнитесь. Хорошо?

Вот и договорились.

Стало быть, здравствуйте!

Я – колбаса. Но это не значит, что у меня нет ни роду, ни племени. Точнее, род свой я вам уже назвал, повторюсь для невнимательных лопухов – кажется, так у вас, людей, называют умственно заторможенных индивидуумов: я – урожденный колбаса. Зовут меня – Сервелант. Это чтобы с вами, людьми, ассимилироваться. Раньше имя мое попроще звучало – Сервелат. Видите, одна лишь буква добавлена, а какая громадная разница в менталитете, если можно так выразиться. Фамилия – Московский. Менять не стал. Правда, красивая? Дворянская. Прозвище – Большой Змей. Знаю, знаю, слишком уж литературно-индейское. Но мне все равно нравится. Да, про племя-то заикнулся, а назвать забыл. Сам, похоже, лопухом невнимательным с возрастом становлюсь. Из сырокопченых мы. Сырокопченые, или твердокопченые, как нас еще зовут – племя среди колбас самое малочисленное, но самое гордое и многими из вас наиболее почитаемое. А еще я мужчина. И не просто мужчина, а единственный в своем колбасьем роде. Родовое имя слыхали – Сервелат? Услышав его только – даже еще не увидав, – язык не повернется с бабой меня перепутать… с Краковской там какой-нибудь или с Докторской. Но о бабах мы, ребят, попозже потолкуем, а сейчас я вам свою историю расскажу вплоть до сегодняшнего дня. Эх, как подумаю… Ладно, стоп, думать некогда. Короче…

Короче, родился я в 1970-м, в год столетия вашего тогдашнего кумира – Ленина Владимира Ильича. Прямо к столу в его честь, простите за каламбур. Благодаря оному замечательному индивиду, можно сказать, и на свет-то белый появился. Ведь если б не Ильич, так и продолжали бы народ советский бабами травить… Краковскими там, Докторскими… Простите, эмоции съедают – одним им я по зубам оказался. Так вот, родился в 70-м, мать свою не помню, умерла еще до моего рождения, поэтому даже пола ее не знаю. У нас в роду это обычный случай, рядовой, как говорится. Могу сказать только одно: была (или был? Скорее, все-таки, был) моя мамочка порядочной свиньей, раз ее (его) пустили на колбасу.

А вот отец… О! Мой отец – настоящий человек! Да, да, не удивляйтесь, именно человек. Иначе стал бы я тут с вами беседы вести. Видели вы когда-нибудь говорящую колбасу? Нет? А про говорящее полено слыхали? Буратиной называется. Сказка? Возможно. Но есть на белом свете, друзья, такая наука – генетикой зовется, – которой не только в полено, но и в любую органику, да хоть в ваши же собственные ногти жизнь вдуть, что два пальца облизать. Хотя, может, я и не прав. Но не зря же поговорка есть, что ничего невозможного нет.

Так точно. Поговорка есть. А ничего невозможного – нет.

Да, о чем мы там? А, об отце. Спасибо, Леша. Леша – это мой замечательный друг. Он после долгих уговоров решился-таки записать мою историю с моих же собственных слов. Я-то писать не умею. Нас, колбасных, как вы понимаете, в школах и университетах не учат, поэтому письменной грамотой мы, пардон, не владеем. Я – редкое исключение. Читать могу, а вот писать… Ладно, Леша, не будем пока еще благодарного читателя испытывать на жалость и терпение. Поехали дальше. Так вот, отец.

Зовут его Николаем, жив он и поныне. Слава колбасному богу! Хороший человек, участливый. Фамилия его… думаете – Московский? Э, нет! Тут я вас решительно ввел в заблуждение. Отец он мне, как бы это точнее-то выразиться? Приемный, что ли? Ладно, пусть будет – не кровный, но люблю я его от этого не меньше, чем вы своих, а может и крепче во сто крат. Фамилия его – Чудов. Николай Чудов. Так его и зовут в институте – Чудотворец. А что? Звучит. Многие сразу скажут: «Ты, мол, Сервелант Николаич, не богохульствуй, неча наших святых поминать!», и будут в корне не правы, потому как ваши святые – это ваши святые, а мой отец – мой отец и есть. А что тезки, так никто в том не виноват. Верно, Леша?

Ну вот, вроде ничего не забыл: представился, как и полагается приличному челове… пардон, гуманоиду (будем так меня называть условно, а то вроде я и не совсем человек, хотя сходство вполне реальное), про родителей сказал, историографа своего не обидел, надеюсь, скромной своей благодарностью. Даже помечтал немного о разумности всего органического, простите, жизни ради на нашей цветущей планете Земля. Всё? Всё. Можно приступать к основной части удивительного, – но это лишь на первый взгляд, – повествования.

Эх, вот прочитаете до последней строчки и невольно задумаетесь, кто из вас, настоящих человеков, прожил свои первые тридцать три года интереснее, чем я. Взять, вон, Лешу. Мы с ним ровесники, хоть я и выгляжу много старше. Но что его жизнь против моей?! Так, ерунда. Ты, Леш, не обижайся, это ж только в сравнении с моею судьбой. Правда-матушка – она, к сожалению, не всегда такая вкусная и изысканная, как деликатесная сырокопченая колбаса. Сервелат московский, например.

Ладно. Как говорит Шумахер, покатили.

Ехал я недавно в метро, в почти пустом вагоне. Поздно вечером потому что. И, чтоб времени даром не терять, наблюдал за поведением двоих слегка подвыпивших сапиенсов. Молодой улыбчивый паренек безостановочно травил солидному мужчине в каракулевой шапке удивительно смешные истории из своего детства, а тот даже не улыбнулся ни разу. Видать, проблемы в семье. Или на работе. Или проще все – полное и безоговорочное отсутствие чувства юмора.

У меня же от рассказов парня настроение поднялось здорово. Веселость какая-то накатила необузданная – настоящая русская веселость, когда и радоваться вроде бы нечему, а все равно на душе изумительно хорошо. А потом неожиданно я вдруг свое детство вспомнил. Самое раннее, когда еще и разговаривать толком не умел. И в такую глубокую меланхолию через мгновение впал, что чуть станцию свою не пропустил.

Да… детство было тяжелым. Грязным и безрадостным, но, слава неравнодушию, недолгим. Вот каким мое детство раннее было. И судьбы счастливой, естественно, не предвещало.

Помню, лежу я на грязном металлическом столе в огромном помещении. Вонища – дышать нечем. Мухи вокруг стаями кружатся, тетки в грязных фартуках туда-сюда снуют, ржут, что ахалтекинские лошади, матерятся, хватают моих сестер и братьев немытыми руками и в ящики какие-то складывают. А потом стихло все. Смотрю – никого нет, как ветром сдуло. Мясорубки замолчали, крики человеческие затихли, одно мушиное жужжание. Вот, думаю, передышка, а, может, совсем пронесло. Не тут-то было. Перерыв, наверное, у них был обеденный или технологический, или еще какой. Про перерыв это я сейчас додумываю, а тогда молодой, глупый, еще не копченый был. Что – не копченый, неразумный совсем. Логически мыслить не умел. Так, зачатки ума в теле моем мягком возникали. Гены, видимо, материнские еще не совсем скрючились. Они и ощущали все, гены эти самые. А иначе, какое объяснение придумать?! Так вот, лежу, значит, я на столе, наслаждаюсь почти исключительной тишиной, вдруг слышу писк какой-то неприятный. И препротивное такое шуршание. Нехорошо мне стало, муторно. И страшно. Предчувствие закралось ужасное, будто жить осталось лишь последнее мгновение. А ведь я еще даже недоделанный. Обидно умирать не пожив, людей нормальных не встретив, удовольствия настоящего никому не доставив, магазинов настоящих не видав… Вот, думаю, судьба – злодейка безрадостная.