Грейвз пошевелил правой рукой. Она была тяжёлой, под бинтами всё горело, но пальцы слегка шевелились — достаточно, чтобы помочь левой руке расстегнуть брюки.
— Я могу вам… — начал Ньют.
— Знаете, что… — устало сказал Грейвз, ковыряя пуговицы. — Я позволяю другому мужчине расстегнуть мне ширинку, только если он собирается сделать мне минет. Я очень надеюсь, что вы не собираетесь, потому что мне сейчас нечем вас порадовать. И вообще… вы не в моём вкусе. А кроме того… Криденс за это убьёт нас обоих. Так что держите руки при себе… Лучше достаньте из комода мою пижаму. Я не могу встать на ноги.
— Вы бредите и иронизируете одновременно, — с коротким кивком заметил Ньют. — Наверное, это хорошо.
— Годы тренировки…
— Значит, жить будете.
Грейвз бросил на пол носки и брюки. С трудом попал в рукава пижамы, но не позволил себе помочь.
— Я думаю… — начал Ньют. Остановился, нахмурился, оглянулся, будто искал что-то. — Мы должны извиниться перед Криденсом.
— Не могу с вами не согласиться, — Грейвз потянулся откинуть одеяло. — Мы оба были неправы. Вы влезли, куда вас не просили… и задурили ему голову, не спросив, что он думает… я сделал то же самое. Вы это начали — вам извиняться первым… — он пристроил голову на подушки, прикрыл глаза. — Только в этот раз… выбирайте выражения…
Ночью он всё время просыпался от того, что на него кто-то смотрит. Ему казалось, что рядом он видит Криденса. Тот лежал на соседней подушке, одетый, поверх покрывала, сунув ладони под щёку, и молча смотрел на него. Эта галлюцинация, вызванная то ли отваром Ньюта, то ли болевым шоком, то ли внезапным и крайне бурным примирением, была такой трогательной, что Грейвз каждый раз усмехался выверту собственного сознания и тихо говорил:
— Криденс…
— Спите, сэр, — каждый раз строго говорила галлюцинация. — Я не уйду.
И Грейвз закрывал глаза, улыбаясь.
========== 04 ==========
В детстве Персиваль не любил болеть. Приходилось оставаться в постели из-за слабости, укутываться в несколько одеял, когда бил озноб и холодно было высунуть наружу даже палец, а лоб пылал, будто нагретый от жара в камине. Персиваль лежал, заворачиваясь в одеяла, как в кокон, чтобы тепло оставалось со всех сторон, пристраивал голову на пуховую подушку. Глаза закрывались от тяжести, но сон не шёл.
Когда Персиваль болел, отец приглашал нанести визит мистера Ламберта. Это был невысокий пожилой колдомедик, похожий на черепаху в своём клетчатом жилете. Он был добродушным, носил аккуратную седую бородку и много лет был семейным врачом Грейвзов. Мистер Ламберт выкапывал Персиваля из-под одеял, попутно болтая о какой-то отвлечённой ерунде, будто Персиваль был трёхлетним ребёнком, которого пугает звон склянок с зельями, щупал ему лоб, говорил «ну и жар у вас, молодой человек». Постукивал палочкой по его груди, и на теле Персиваля проступал рисунок кровеносных сосудов, очертания сердца и лёгких, будто кто-то рисовал их красной тушью. После внимательного осмотра мистер Ламберт оставлял на ночном столике коробочку с пилюлями, завёрнутыми в разноцветные фантики, как конфеты, говорил «полный покой, молодой человек, полный покой» — и отправлялся пить скотч с Френсисом Александром Грейвзом.
Когда их голоса и шаги затихали на гулкой галерее, дверь смежной спальни тихо приоткрывалась, и в комнату к Персивалю проскальзывал Реми.
Реми было двадцать пять или двадцать восемь. Он приехал из Франции с превосходными рекомендациями и поступил гувернёром к Грейвзам, когда Персивалю было четыре. Он был темноволосым и темноглазым, высоким, подтянутым и улыбчивым. Он учил Персиваля чтению, письму и французскому языку, следил за расписанием занятий с учителями арифметики, этики, логики, географии и истории, гулял с ним, шутил с ним и всегда готов был рассказать Персивалю о чём угодно, о чём бы тот ни спросил. Он вытирал его огромным пушистым полотенцем после вечерней ванны и относил в постель, пока Персиваль не стал слишком тяжёлым, чтобы таскать его на руках. Помогал одеваться утром и раздеваться вечером, причёсывал перед зваными ужинами, на которых Персиваль был обязан присутствовать, целовал в висок, желая спокойной ночи, читал вслух и обнимал, держа на коленях, если Персивалю становилось грустно.
Он был его единственным другом — умный, весёлый, внимательный.
— У меня дома есть маленький брат, — говорил он, и Персиваль вздыхал, прислоняясь головой к его груди.
— Сколько ему лет?
— Как и тебе, Перси. Шесть.
— А как его зовут?
— Ноэль.
— Ты по нему скучаешь?..
— Конечно. Вы бы подружились, если бы познакомились.
Персиваль снова вздыхал и прижимался теснее. У него не было ни братьев, ни сестёр. Времени на дружбу у него тоже не было. Был только Реми.
Он называл его «молодой мистер Грейвз», когда родители изредка интересовались его успехами, и «Перси», когда они оставались вдвоём. Родители называли сына «Персиваль» и демонстрировали гостям, как породистого жеребёнка, от которого в ближайшем будущем ждали победы на скачках. Персиваль звал Реми по имени и на «ты», родителей — «сэр» и «мэм».
Сэр Френсис Александр Грейвз, строго говоря, не был сэром, поскольку не обладал никакими титулами, однако держался, как герцог. Он занимал пост министра связи в МАКУСА, поддерживал обширную переписку с Европой, регулярно цапался с президентом МакАртуром по поводу отсталости от прогресса не-магов, держал в кабинете коллекцию толедских клинков и прекрасно фехтовал. Персиваль мечтал разделить хотя бы одно увлечение отца, помимо шахмат, но на робкую просьбу научить фехтовать его Френсис Александр строго отвечал, что сейчас на это нет времени, и что хобби Персиваль себе заведёт тогда, когда добьётся в жизни чего-нибудь стоящего. Персиваль уныло думал, что в пятьдесят лет ему будет уже не до хобби.
Медея Пенелопа Грейвз была статной, высокой гречанкой с холодными чертами лица, тёмными миндалевидными глазами и чувственными губами. В её черных волосах не сверкало ни одной нити седины, несмотря на возраст. Она происходила из древнего рода, уходящего корнями к самому Орфею, элегантно носила чёрный бархат и жемчуг, не любила английский язык и дома предпочитала говорить по-гречески. Она вообще не любила Америку и никогда не уставала высокомерно вздыхать о том, как всё здесь отличается от её родины, будто приехала сюда лишь в качестве одолжения. Огонь в её огромных глазах зажигался лишь тогда, когда Персиваль обсуждал с ней греческих поэтов и философов, греческую культуру, греческих богов или великое прошлое Эллады в целом. Она наизусть читала Гомера, Сапфо и Гесиода — по-гречески, разумеется. В своё время история о Зевсе и Ганимеде потрясла Персиваля до глубины души. Мать не видела в ней ничего достойного осуждения — она вообще не видела ничего достойного осуждения в традициях Древней Греции. Если тема разговора менялась, она тут же становилась рассеянной, холодно целовала сына в лоб и отсылала поиграть.
Как будто у Персиваля было время играть.
Все его дни были расписаны по часам. Даже когда он болел, если только ему не было настолько плохо, что он не мог даже сидеть, опираясь на подушки, занятия не прекращались. Отец считал, что плохое самочувствие — не оправдание и не повод для отдыха, а лишь временное неудобство, которое пройдёт само, если обращать на него поменьше внимания.
Заниматься логикой и географией с лихорадкой, гудящей головой и больными глазами Персиваль не любил.
И очень старался не болеть.
Когда Грейвз открыл глаза, в спальню из-за тяжёлых штор сочился тихий угасающий свет. Он перевернулся на спину, вытащил из-под одеяла тяжёлую руку. Ощупал бинты — на нажатие пальцев правая рука отозвалась невнятной тупой болью. В ладони была слабость. Он попробовал сжать кулак. Согнуть пальцы у него получилось, а вот сжать их не удалось.
Троллье дерьмо.
