— Это значит, что со временем люди исчезнут как вид. Думаешь, они не захотят зачистить всех мутантов, когда поймут это?

— Люди как вид эволюционируют. Прямо сейчас, на наших глазах. Мы — первые, Эрик, но после нас уже пришли тысячи. Потом придут миллионы.

— Это займет столетия. Люди могут решить устранить угрозу своему виду раньше, чем нас будут миллионы.

— Именно поэтому мы должны объединиться. Рассказать, что нет плохих и хороших мутантов, а есть эволюция всего вида.

— То есть, мы снова должны спасать человечество? — усмехнулся Эрик.

— Ты предпочитаешь партизанить в лесу до конца жизни?

Эрик замолчал и подвинул к себе лаймовый пирог. Чарльз наблюдал, как он разламывает его на кусочки вилкой, прежде чем отправить в рот. Руки у Эрика всегда были красивыми — длинные пальцы, вытянутые ладони. Они загрубели от заводской работы, привыкли держать колун. Если бы можно было снять старую кожу, как перчатку, вместе со всеми шрамами и мозолями, чтобы под ней ничего не зудело от напрасного желания, Эрик бы не задумываясь сорвал ее с себя.

Чарльз протянул руку и положил прохладные пальцы на запястье Эрика. Погладил темные волоски на тыльной стороне ладони, косточку в основании большого пальца. Вилка задрожала и звякнула о тарелку, глупая. Эрик закаменел, чтобы ни вздохом, ни мыслью не спугнуть это мгновение.

Тридцатилетний Эрик двинул его плечом, чтобы посторонился, схватил пальцы Чарльза и прижал к губам.

Они бродили по городу, как потерянные. Кружили по трем с половиной улицам, пока не начало темнеть. Холодный осенний ветер пах снегом и рыбой. Ржавые листья облетали с деревьев и ложились на воду реки, а та несла их далеко, к океанским волнам, к чужому берегу.

Оба знали, что будет дальше. Они войдут в дом Эрика. Там будет скрипучий пыльный диван на двоих, там их догонит то, от чего они упрямо убегали все эти годы. Страшно было думать о том, сколько времени растрачено зря. Еще страшнее — о том, что фантазии окажутся слаще реальности.

Они стояли на мосту и смотрели на плывущие листья. Эрик зажал сигарету в зубах. Колесико зажигалки прокручивалось со щелчком, не высекая искры, взмокшие пальцы все время соскальзывали. Зажигалка была дешевая, одноразовая, с нелепой картинкой: купил, не задумываясь. Наконец вспыхнул слабенький огонек, Эрик сунулся в него сигаретой и тот задохнулся, не успев разгореться.

Эрик выругался. Исподлобья глянул на Чарльза.

— Прикрой.

Тот мягко улыбнулся, накрыл руки Эрика, оберегая зажигалку от ветра. Да не может же быть, чтобы те самые перчатки!.. Эрик наклонился к его рукам, выдохнул, поймал огонек и сразу же глубоко затянулся.

— Хэнк говорит, курение убивает.

— Попрошу его сделать мне сыворотку из Логана.

— Думаешь, он согласится?

— Логан?

— Хэнк.

— Согласится, если ты тоже попросишь. Тебе трудно отказывать, Чарльз.

Горький дым смешивался с холодным воздухом, растворялся над головой. Чарльз снова сунул руки в карманы, чуть склонил голову к плечу, разглядывая Эрика. В зрачках отражался молодой месяц. Чарльз тоже казался моложе в синих сумерках. Он протянул руку и коснулся щеки Эрика.

— Я помню тебя гладко выбритым. А теперь ты колючий, как щетка.

— Я всегда был неудобным.

— Это правда. Ты всегда был неудобным, неуступчивым и несносным.

— Ты забыл про невыносимого.

— Еще и невоспитанным. Не перебивай.

— А ты всегда был занудным заучкой.

— Кретин.

— Ботаник.

— Нахал.

— Лицемер.

— Мудак.

— Мне побриться?

— Оставь, не нужно…

Губы у Чарльза влажные и быстрые, все еще пахнут кофе. Они целуются прямо на мосту, неловко, торопливо, не заботясь о том, что их кто-то может увидеть. Время обращается вспять, рушится в прошлое, клочьями сдирает с души все, что наслоилось за двадцать лет. Только губы и рваное дыхание. Не было смертей, не было тюрем, не было ракет, казни Шоу, Траска, Стражей, пожаров, жён, детей, ничего никогда не было в мире, кроме этих горячих губ, колких щек, мучительных выдохов за ворот и жгучей дыры в груди в форме Чарльза, которую Эрик носил с собой, кажется, с рождения.

Шатаясь, как похмельные, они наощупь добираются до дома Эрика. В прихожей с грохотом сворачивают на пол вешалку, но кому сейчас есть дело до мебели? Эрик за шиворот вытряхивает Чарльза из пальто, и оно летит в сторону кухни. Дом маленький, а вещей в нем слишком много, каждая тумбочка норовит броситься под ноги, каждый старый шкаф врежет под ребра, каждый косяк подставится под локоть. Эрику проще, из одежды на нем всего ничего — куртка содрана еще за порогом, фланелевая рубашка летит в шторы, ее догоняет футболка. А у Чарльза, прости господи, под пальто целый арсенал.

— Ты бы еще галстук надел, — хрипит Эрик ему в искусанную шею. — Я бы тебя им и придушил.

Нежный кашемировый свитер тонет в раковине на горке тарелок, пуговицы с рубашки разлетаются по полу.

— Для тебя наряжался, — стонет Чарльз, откидывая голову, — для идиота.

Эрик лихорадочно дергает его за ремень, просовывает ладонь внутрь, в тесные брюки, и Чарльз оседает в его руках с протяжным вздохом. Диван с размаху бьет по коленям, и они валятся друг на друга, сцепившись, как в драке. Эрик подминает Чарльза под себя, царапая живот пряжкой.

— Да сними же ты эти чертовы… боже!..

Ботинок Чарльза звонко врезается в стену каблуком, оставляя на обоях отпечаток. Эрик сдирает с него брюки с хрустом рвущейся ткани — с таким звуком вскрывают долгожданный подарок на Рождество. Чарльз прижимает к себе твердое жесткое тело, ногтями впивается в плечи, закатив глаза. Эрик щедро облизывает ладонь, обхватывает свой член — если сейчас искать заменитель смазки, небо рухнет на землю. Чарльз узкий до боли, Эрик жмурится, сцепив зубы, с усилием преодолевая сопротивление. Чарльз дышит часто, как загнанный, в неестественно синих глазах плывет туман. Диван содрогается от быстрых толчков, ножки елозят по полу. Чарльз обхватывает его ногами, прогибается с болезненным криком, сжимает коленями ребра. У Эрика ритм скупой и тяжелый, почти механический. Он опирается на прямые руки, только глаза дико блестят и мокрые от пота волосы липнут ко лбу. Чарльз тянется к его лицу, обхватывает его ладонями, и Эрик сипло стонет, по его телу пробегает судорога. От этого стона Чарльза подкидывает, выгибает, как Триумфальную арку, и он беззвучно кончает, оставляя багровые полосы от ногтей у Эрика на плечах.

В голове звенит тишина, сердца дробно колотятся, будто отбойные молотки. У Эрика подгибаются руки, он падает головой Чарльзу на грудь. Все вокруг влажно и горячо. И тихо.

Спустя годы Эрику на плечо падает невесомая рука.

— Слезь… Какой же ты тяжелый, — хрипит Чарльз, и Эрик мгновенно вскидывается, тревожно вглядывается в лицо. Чарльз слабо улыбается искусанными губами и толкает его в грудь. — Слезь, говорю.

Эрик отстраняется медленно, осторожно, но Чарльз все равно морщится от боли.

По дому, кажется, прошелся шторм. Эрик встаёт на ноги и оглядывается, будто видит этот дом впервые.

— Твою мать, — охает Чарльз, и в его голосе слышится нотка паники. — Предупреждать надо, что у тебя в штанах поезд.

Эрик усмехается, ничуть не смущаясь своей наготы:

— Тебе помочь добраться до ванной?

— Да, будь любезен.

— Ты забыл добавить — «друг мой».

— Иногда мне кажется, я совсем не знаю тебя.

Чарльз сидит на диване, целомудренно завернувшись в простыню, и смотрит на Эрика. По плечам стекают капли воды. Эрик своей наготы не стесняется. Разучился.

Шоу, исследуя развитие его способностей (Эрик всегда называет это «исследованиями» или «испытаниями», никогда — «пытками»), пробовал разные подходы: боль, страх, стыд, унижение. Эрик учился копить их в себе, чтобы потом выплеснуть магнитной волной. Боль и страх работали превосходно, а унижение Эрик однажды выжег из себя, да так, что и следа не осталось. Стыда он тоже больше не чувствовал. Когда подчиняешь свою жизнь единственной цели, лишнее отваливается само собой. Обнаженный Эрик так же естественен, как одетый. Прямой и понятный, как железнодорожный мост, но его простота обманчива. Это мост над пропастью, в которой нет дна.