Ты привык жульничать, Чарльз. Ты можешь залезть в любую голову, разворошить эмоции и сказать то, что человек хочет от тебя услышать. А если у тебя отнять твой дар? Если закрыться от тебя? Выйдет то, что вышло со мной и с Рейвен. Ни ее, ни меня ты так и не увидел.

— Пообедаешь со мной? — спросил Эрик. Хотел предложить это буднично, как старому другу — а прозвучало как приглашение на свидание. Да к черту, это и есть свидание.

Чарльз кивнул, на губах проступила неуверенная улыбка.

— С удовольствием.

Ресторанов в городе не было: слишком мал. Не для кого было их заводить, да и деньги на рестораны у суровых людей, живущих здесь, не водились. Была кондитерская «У Энтони» на главной площади возле ратуши и закусочная «У Кэндис». Выбор и там, и там, был невелик.

У Кэндис в зале был черно-белый шахматный пол, облупившиеся красные диванчики из скользкого кожзама и обложки старых журналов из пятидесятых в одинаковых тусклых рамках на стенах. Здесь пахло теплом, тушеным мясом и уксусом. Кэндис тепло улыбнулась Эрику, обшарила прищуренным взглядом Чарльза и кивнула ему.

Эрик занял дальний столик от входа, возле широкого окна. Чарльз снял пальто и сел напротив.

Начало свидания выходило неловким.

— Что-нибудь посоветуешь? — вежливо спросил Чарльз.

— Лобстеров и бутылку южноафриканского белого.

Чарльз невольно округлил глаза и обернулся к меню, вывешенному над кассой.

— Но здесь их не подают, так что выбирай бургер: с луком, с сыром, с беконом или со всем вместе.

Чарльз настороженно посмотрел на Эрика, будто проверял, не издевается ли он. Эрик не издевался. Он пытался шутить. Вышло бы куда смешнее, если бы у Эрика еще оставалось чувство юмора. Чувство хоть чего-нибудь, хотя бы здравого смысла.

Кэндис подошла к их столику.

— Мне как всегда, — сказал Эрик.

Чарльз болезненно поморщился, будто его что-то кольнуло под ребра.

— Мне то же самое, — определился Чарльз, мазнув взглядом по рукописному меню. — И кофе.

— Решил начать узнавать меня с основ? — улыбка пробежала по лицу, как трещина по глубокому льду.

— Надо же с чего-то начать.

— Спасибо.

— За что?

Эрик поковырял взглядом столешницу, потом поднял глаза. Он пришел сюда не на нее смотреть, а на Чарльза.

— За все. За то, что приехал.

— Ты не оставил мне выбора. И я не хотел провести еще десять лет в бессоннице.

— Не боишься, что я обеспечу ее тебе в любом случае?

Чарльз вспыхнул и опустил глаза. Эрик едва подавил желание впечататься лбом в стол. Что-то происходило внутри, что-то странное и пугающее. Он привык чувствовать себя уставшим и старым — в самом деле, сколько тебе лет, кретин, скоро полвека мыкаешься — но кое-кто в его сознании, кого он давно кремировал и чей прах развеял по ветру, поднимал голову и разворачивал плечи, обтянутые черной водолазкой, решительно оттеснял в сторону: подвиньтесь, папаша, ваше место на кладбище, и я так смотрю, вы туда уже опаздываете. Тридцатилетний Эрик был особенно хорош, когда борзел, и знал это. Неубиваемый сукин сын, любитель эффектных жестов, бешеный псих. То, что думалось безвозвратно потерянным, взламывало километровый бетонный бункер, рычало, ревело, скалилось миллионом зубов и отчаянно хотело жить. У тридцатилетнего Эрика был взгляд как выстрел в лицо. Он пил пижонский мартини, шил костюмы по фигуре на Сэвил Роу, любил быть жестоким и не оглядывался назад. Он влетел в Чарльза на полном ходу, бросив руль и отпустив тормоза. Думал, наиграется и остынет — всегда остывал.

Когда осознал, что втрескался по уши, было поздно. Чарльз проник в него, переплелся с артериями, сросся с каждым нервом. Кто-то седой и уставший взял молоток, выбрал сапожные гвозди подлиннее и прибил их друг к другу. Бог есть любовь, дети мои.

Кэндис принесла заказ: две порции чили, коробку хрустящих крылышек, два куска лаймового пирога и кофе. Уточнила, не нужно ли что-нибудь еще, и вернулась к кассе. Села на стул за прилавком, вытянула ноги, сделала телевизор погромче.

— Как дела в школе?

— О, замечательно.

Чарльз взял вилку и попробовал мясо. Удивился, поднял глаза на Эрика.

— Это очень вкусно.

— Не моя заслуга, — Эрик пожал плечами. Разговор не клеился, паузы становились все длиннее. О чем они вообще раньше разговаривали часами? О спасении мира, о будущем человечества. О каких-то ужасно важных и значимых вещах, которые сейчас стерлись из памяти, застряли в ней обрывком газеты в водостоке. Вроде что-то знакомое, но буквы колонки расплылись от дождя, а продолжение см. на стр. 7 оторвано и плавает бог знает где.

— Почему ты выбрал Аляску?

— Здесь легче прятаться.

— Ты же не можешь прятаться всю жизнь, Эрик.

— У меня небольшой выбор. Я ведь террорист, помнишь? Обвинения с меня никто не снимал. Если я не буду прятаться, ЦРУ снова посадит меня в клетку. Я снова сбегу — теперь это будет легче — и снова залягу на дно. Финал один и тот же.

— У них есть основания тебя бояться. Ты достаточно накуролесил.

— Мы все делаем то, во что верим. Ирония в том, Чарльз, что в мире, который я спасал, мне нет места. Он отторгает меня.

Эрик ел очень быстро и аккуратно. Его тарелка была уже пуста, тогда как Чарльз едва притронулся к своей. Это было уже не вытравить, не залечить. Это родом из гетто, из концентрационного лагеря. Шальной Эрик глушил это дорогими костюмами, неразбавленным мартини, вальяжными позами с наглецой, отрицал на всех известных языках: no, I don’t, das ist nicht so, je ne veux pas, no recuerdo. Но оно пролезало там, откуда не ждешь, и он всегда ел, слегка наклонившись над тарелкой, будто ее в любую секунду могли отобрать, и вилку держал так, чтобы сподручнее было воткнуть в протянувшуюся руку.

Чарльз отвел взгляд за окно.

— Я верю, что есть другой выход.

Эрик оценил взглядом его почти нетронутую еду и пожал плечами.

— Просвети меня.

— Я не сказал, что знаю его. Я верю, что он есть. Мы сможем найти его, если будем искать сообща. У нас ведь неплохо получалось работать вместе, ты помнишь?

Я помню каждый чертов день, проведенный с тобой, — подумал Эрик и подался вперед, чтобы повторить это вслух.

— Ты всегда старался навязать свои условия. Всем. Мне, людям, мутантам, всему миру. Эрик, давай ты хоть раз попробуешь поискать компромисс.

— Для компромисса нужны две стороны, Чарльз.

— Эрик, не начинай. Я говорю сейчас о тебе. Твои торопливость и категоричность не работают. Попробуй…

— Смириться? Я пробовал, Чарльз. Пробовал твой путь, быть как они, жить как они, выглядеть как они. И ты знаешь, чем все это кончилось.

— Смирение и притворство — не мой путь, Эрик. Ты ударился в крайность. Мой путь — сотрудничество. Школа. Просвещение. Изменения не будут быстрыми, это не победа в войне, потому что войны нет.

— Есть.

Чарльз резко откинулся на спинку диванчика, скрестил руки на груди.

— Ты носишь войну с собой, Эрик. Ты не замечаешь, что мир изменился. Да, люди боятся мутантов. Людям свойственно бояться неизвестного, это заложено в нас природой.

— В нас? — Эрик сузил глаза.

— В нас как в виде Homo Sapiens. Но помимо тех, кто боится, есть те, кто поддерживает мутантов. И это не только Мойра. Родители привозят ко мне детей не потому, что хотят от них избавиться, а потому что любят их. Обычная школа не может научить подростков управлять своими способностями, но моя — может.

— Специальная школа для детей-мутантов.

— Да, именно так.

— А что потом? Специальные больницы для мутантов? Рабочие места? Города для мутантов? Звучит как сегрегация.

— Звучит как твоя больная фантазия. Я делаю все, чтобы дети могли вернуться в общество. Я помогаю им контролировать способности, а это снижает страх. Если люди будут видеть вокруг себя каждый день других мутантов, они привыкнут. Нас много, и с каждым годом становится все больше.