Чуть раньше вспышка гнева уже расплавила бы будильник на столе, подняла хороводом отвертки, винты, мотки проволоки, закружила бы их метелью по тесному помещению. Сейчас Эрик только сжал зубы.

Чарльз молчал, но контакт не прерывался. Эрик мог представить себе его лицо: сосредоточенно сдвинутые брови, безудержно синие глаза. Он мог дотянуться и смять хрупкий шарик Церебро, как елочную игрушку, спутать все эти трубы, провода и арматуру, запаять Чарльза внутри и так и оставить. Ты не один, Чарльз, смотри через свой шлем, пока не сдохнешь. Ты не один.

— Когда-то ты был не против, чтобы я называл тебя другом, — напряженно отозвался Чарльз.

— Когда-то на Земле жили динозавры. И то, и то, было слишком давно, чтобы сейчас это имело значение.

Память, слепая и нежная, горькая отрава, против воли Эрика гасила ярость. Он хотел злиться, но не получалось. Он мог ненавидеть, только пока сознания не касался этот призрачный лучик. Он ненавидел не Чарльза, а его отсутствие. Он не мог простить пустому креслу напротив его пустоту, зеркалу — что в нем только одно отражение, своим рукам — что они не касаются мягких волос. Все было мертво, что не было разделено с Чарльзом.

— Я хотел поговорить с тобой, — сказал Чарльз. — Но ты не оставил мне ни адреса, ни телефона.

— Не хотел надеяться, что ты ими воспользуешься.

— Эрик.

Испуганное полузадушенное «Эрик!» там, в темном коридоре двадцать лет назад, сквозь расплющенные поцелуем губы. Резкое размашистое «Эрик!» там, на Кубе, под остроносыми ракетами, в вязком песке под жгучим солнцем. Отчаянное настойчивое «Эрик!» в Каире, глаза в глаза. Упрямое «Эрик!» в черной океанской воде под прыгающими лучами прожекторов. Их было так много, разных, хлестких, нерешительных, злых, нежных. Не было только одного — долгого, на выдохе «Э-эри-и-ик…» с протяжными гласными и мягкой «р», на выдохе и на вдохе, со вскриком, стоном, с невольными слезами из зажмуренных глаз.

— Ты не скажешь мне ничего нового, Чарльз.

— Я хочу понять, почему я не могу перестать думать о тебе, Эрик. Я разговариваю с воображаемым тобой столько лет. Я не могу так больше. Если я ошибся, остановив тебя тогда у дверей ЦРУ, то мы оба уже дорого за это заплатили. Если это так, я хочу наконец попрощаться.

— Твоя ошибка, Чарльз, была в том, что ты дал обещание, которое не мог сдержать.

— Ты слишком категоричен, Эрик.

— Я всегда таким был! Я всегда таким буду. Разве ты не знаешь обо мне «всё», Чарльз?

Эрик сжал пальцы, нашарив генератор питания в доме Чарльза, и вырубил его. Связь прервалась.

========== 2 глава. Авель. ==========

Звякнул колокольчик, впуская нового посетителя. По полу прощелкали каблуки. Сердце Эрика гулко толкнулось в грудь и ухнуло куда-то в живот, в пустоту прежде, чем он поднял глаза.

— Ты не дал мне договорить.

Эрик поднимал взгляд медленно, будто преодолевал гравитацию Юпитера. Перед пыльным столом, усыпанным мятой железной дребеденью, стояло классическое английское пальто в серый рубчик, сунув руки в карманы. На меховом воротнике у него стремительно таял снег, и так же стремительно в солнечном сплетении у Эрика наливался тяжестью комок жара. Выше воротника был повязан то ли сизый, то ли синий шарф. Еще выше обнаружился выпуклый подбородок, решительно сжатые губы и болезненно синий упрек в невозможных глазах.

Чарльз стоял на ногах и хмурился. Эрику отчего-то стало стыдно за неаккуратную трехдневную щетину, клетчатую рубаху с закатанными рукавами и штаны с пятнами от машинной смазки. Да что же это за проклятие, можно же было как-то повзрослеть за двадцать лет, стать циничнее, жестче, злее — но стоило ненароком зацепить этот взгляд, и все усилия шли прахом. Какая из тебя неприступная крепость, Эрик? Куличик из песка, вот ты кто.

— Говори, — предложил он, будто и не прошло пары недель с момента их последнего обмена любезностями.

Чарльз вытащил руки из карманов и нервно принялся стаскивать перчатки. Вязаные, без пальцев — те самые? Быть не может, за двадцать лет их мыши должны были бы сожрать.

— Ты прав, я не знаю тебя. Я слишком долго придумывал тебя, воссоздавал твой образ из того, что знал о тебе.

Эрик моргнул от неожиданности.

— Поэтому я хочу, — перчатки шлепнулись на стол у него под носом, — тебя узнать. Если потом нам суждено попрощаться, то я хотя бы буду знать, с кем прощаюсь. Дадим друг другу второй шанс.

— Уверен? Мы после первого-то едва выкарабкались.

Чарльз смерил Эрика подозрительным взглядом. Эрик попытался улыбнуться, но лицевые мышцы отвыкли от такой мимики, и получилось неубедительно. Однако Чарльз, кажется, и без дара телепатии кое-что смыслил в людях, то есть, в мутантах, особенно — в одном конкретном шлемоголовом мутанте, поскольку его настороженный взгляд смягчился.

— Здесь есть гостиница? — спросил он.

— Есть, — Эрик кивнул. — У меня на диване. С удовольствием разделю с тобой скрипучие пружины и три одеяла.

Удивительно, но на скулах у Чарльза появился легкий румянец. Он огляделся, как будто для того, чтобы скрыть неловкость.

— Чем ты здесь занимаешься?

— Потрошу разное старье, — Эрик не оставлял попыток пошутить, но ему мешал горячий пульсирующий комок, который еще недавно монотонно долбился в ребра грудной клетки, а теперь метался по ней, как псина с консервной банкой на хвосте: и страшно, и весело, и не догнать. — Ты же знаешь, мне нравится все ломать.

Чарльз покачал головой, отвернулся и прошел по магазинчику. С прошлого раза здесь значительно уменьшилось количество вещей. Большую часть Эрик восстановил и продал. Даже пузатый антикварный телевизор в деревянном корпусе, даже столетнюю настольную лампу — чугунное кружевное литье, благородный сплав, сейчас такого не делают. Видишь, Чарльз, я все еще трепыхаюсь. Мог бы рушить города, пинками сгонять Землю с орбиты, а вместо этого вожусь с утюгами и будильниками.

Эрик запоздало вспомнил, что Чарльз не услышит.

— Зачем ты принял сыворотку?

Чарльз обернулся и внимательно посмотрел на него.

— Хочу понять тебя, Эрик. Без этого, — он пошевелил пальцами у виска характерным жестом, и Эрик вздрогнул. Чарльз на мгновение снова стал тем наивным юным телепатом, что двадцать лет назад спрашивал разрешения влезть ему в голову.

— Я не хочу, чтобы ты отказывался от своего дара ради меня.

— А я тебя не спрашиваю, от чего мне отказываться, — резко ответил Чарльз, и Эрик понял: он помнит.

Бесконечная партия в самолете, летящем в Париж. Вторая, третья, двадцатая — на самом деле одна и та же, об одном и том же. Чарльз постоянно по привычке подносит пальцы к виску и болезненно хмурится. В глазах растерянность, плавает где-то на глубине бездонных глаз, как кашалот под толщей воды. Чарльз без способностей выглядит голым. Эрик не сводит с него глаз, будто хочет насмотреться на всю оставшуюся жизнь. Он смотрит на ранние морщины, на дурные патлы, на безобразную рубашку, на круги под воспаленными глазами, ищет прежнего Чарльза, не находит, и это уже неважно. Потому что он любит и круги, и патлы, и морщины, и рубашку, и растерянного кашалота, и до дрожи в коленях боится, что просто сошел с ума.

Ночной полет пронизан надеждой. Мы сможем. Мы все изменим. «Мы» — есть. Нет, «нас» пока еще нет, но «мы» будем. Логан подтвердил, а это мужик не из тех, что стал бы шутить на такую тему. Он делает вид, что спит, а сам подглядывает, царапает спину взглядом. Кажется, будто за неверное слово в адрес Чарльза готов воткнуть когти в затылок. Но ему нельзя — потому что только «мы» можем спасти весь мир, включая его волосатую задницу.

Эрик смотрит на Чарльза и думает только о том, как хочет схватить его за шкирку и протащить по столику, сметая фигуры, уронить себе на колени и целовать до онемения губ. Логан со своим взглядом страшно мешают. Но Эрик еще верит, что все впереди.

Пока не приходит время надеть шлем.