— Взаимно, — искренне отозвался тот.

Тишина.

Клац-клац.

Луна сияет в окно, как бешеная. Шарит лучом прожектора по полу, ищет, вынюхивает.

Клац-клац.

Черные стрелки ползут друг за другом. Тише, тише… Не так быстро.

Клац-клац.

Не так громко, а то разбудите…

Глупый белый циферблат маячит на стене прямо перед глазами. Механизм ворочает шестеренками, двигает стрелки-ножницы, отрезает от ночи по минуте.

Клац-клац.

Эрик смотрит на часы.

Клац-клац.

Клац-клац.

Шестеренки цепляют друг друга зубчиками, тянут, тащат, проворачивают. Им хорошо. Они всегда вместе. Их приладили друг к другу, запустили, и маятник пошел качаться. Они не разомкнутся утром, не попрощаются навсегда. Их создали, чтобы они были вместе. А нас?..

Клац-клац.

Взять бы вас горстью, выдернуть из пластикового нутра, погнуть, расплющить, сломать, изуродовать, разорвать, чтобы… Чтобы что?

Клац-клац.

Время этим не остановишь. Земля несется по своей орбите, покачивается, как юла. Поворачивается к Солнцу. А если ее остановить? Если солнце больше никогда не взойдет над горизонтом, если ночь никогда не кончится?

Клац-клац.

Стрелки оставляют на коже прорехи с рваными краями. Пожалуйста, не так быстро!

Клац-клац.

Подушка под затылком соленая, мокрая. Глаза устали, под веками жжет, как крапивой. До рассвета еще далеко. Эрик лежит не шевелясь, прямой, онемевший. Все, что могло болеть, уже отболело.

Клац-клац.

Можно вобрать в себя эту ночь целиком. Всю бесконечную темноту. Каждый ровный сонный вздох. Тяжесть головы на плече. Тепло доверчивой ладони на груди.

Клац-клац.

Не может быть, чтобы уже светало.

Вот еще минута, пока ты здесь. Еще минута, пока ты спишь. Сколько их осталось в запасе? Три сотни? Две?..

Клац-клац.

— Маккой.

— Леншерр.

Хэнк был единственным, кто называл Эрика по фамилии. Рук они не пожимали. Их неприязнь была старой, хорошо выдержанной, симметричной, будто вычерченной циркулем. Эрик не прощал Хэнку выбор Чарльза. Хэнк не прощал Эрику выбор Рейвен. Впрочем, за Чарльза он его тоже не прощал. Обоих полностью устраивало положение дел.

Самолет приземлился у излучины реки рано утром. Все было позади. И бессонная ночь, и лихорадочный утренний секс. Эрик набросился на Чарльза, едва тот сонно пошевелился, не спрашивая, не давая опомниться, быстрее, быстрее, торопясь вырвать у времени последний кусок, унести в зубах огрызок счастья, как раненого щенка. Чарльз всхлипывал под яростными толчками, пробегал легкими пальцами по каменной спине, не спорил, не мешал, даже почти не отвечал — расстилался, податливый и нежный, принимал всю направленную на себя боль и ярость.

Эрик придерживал безвольные ноги и не жалел ни себя, ни его. Жалость была бы сейчас оскорблением. Глаза у Чарльза были мутные, как водяной смерч. Вбирали в себя без остатка, затягивали на океанское дно, зыбкое, синее, жаркое. Эрик тонул решительно и упрямо, а потом вдруг горячая боль между ребрами начала расплываться. Только что была пульсирующим кровяным сгустком — и в миг растеклась дымчатой акварельной каплей, дрожащим кружевом. Вместо нее пришла другая боль — стальная, гудящая, как лопасти пропеллера, острая, размеренная. И это был Чарльз. Они сплелись вместе телами и разумами — то ли случайно, то ли намеренно, но Эрик не отстранялся. Он чувствовал его тоску, как свою, его тело — как свое собственное. Не замедлился, не стал осторожничать: ни к чему притворяться, он не хотел быть осторожным, а Чарльз этого и не просил.

Кто кого держал за руки до побелевших пальцев, кто кому оставлял багровые полосы от ногтей вдоль лопаток, кто жадно стонал, выгибался, терся о грудь, кусал в губы, целовал в плечи, было не разобрать. Оба. Двойное возбуждение подстегнуло нервы, двойное осознание сейчас — да, сейчас — ты тоже — вместе с тобой — выжгло воздух в груди одной общей мучительной судорогой.

Когда Эрик затих, тяжело уткнувшись лбом в плечо Чарльза, тот гладил его по волосам, целовал в соленый от пота висок, шептал, что все хорошо.

Хотя бы не врал, что хорошо будет.

Ночь бдения над Чарльзом плеснула темнотой в глазницы, но Эрик выглядел спокойным и бледным, как под анестезией. Хэнк открыл грузовой люк, выкатил оттуда коляску. Встал рядом, сунув руки в карманы.

Эрик открыл дверцу машины, протянулся внутрь, привычно взял Чарльза на руки. Тот обхватил его за шею, прильнул всем телом, спрятал лицо в ворот куртки.

— Я не хочу… Я не могу тебя отпустить, Эрик. Я не готов. Я думал, что станет легче, если мы попрощаемся, но я не могу без тебя.

— Со мной ты тоже не можешь. Чарльз… Чарльз, не надо. Будет еще хуже. — Голос у Эрика был ласковым, будто он говорил с ребенком. — Давай без долгих прощаний.

— Я буду к тебе приезжать.

— Не будешь.

Эрик смерил взглядом расстояние до коляски. Ноги у самого онемели, будто он собирался шагнуть в пропасть. Колени дрожали, и дело было вовсе не в тяжести Чарльза. Первый шаг был самым тяжелым, а потом как будто включился автопилот. Левая, правая, левая, правая, ноги, как у жирафа, слезь, какой же ты тяжелый, для тебя наряжался, для идиота, давай еще по одной, психопат, а можно мне сэндвич, да пошел бы ты нахер, никогда его не было, пусть будет двадцать, прости, семья — это важно, все хорошо.

Эрик бережно опустил Чарльза в коляску, присел рядом на корточки. Хотел что-то сказать, но Чарльз схватил его за голову и притянул к себе, воткнулся в колючие потрескавшиеся губы под возмущенным взглядом Хэнка. Эрик встал на колени в мокрую жухлую траву, подался вперед всем телом. Чарльз прикасался к его лицу, кончиками пальцев разглаживал каждую складку, оставленную горем, каждую морщину, оставленную временем. Лицо под его пальцами обретало краски.

— Лети со мной. Давай вернемся вместе. Так всегда должно было быть, твое место там. Там твой дом, наш дом, Эрик. Я не просил тебя раньше, прошу сейчас — пожалуйста, Эрик…

— Чарльз, мы оба знаем, что это невозможно. Что я буду там делать — прятаться в подвале? Или у тебя под кроватью? Ты можешь без меня.Ты прожил без меня целую жизнь и у тебя все получается. У тебя есть школа, дети, есть весь мир, в конце концов.

— Я что-нибудь придумаю.

— Что ты придумаешь, Чарльз?

— Ты же помог остановить Эн Сабах Нура, разве это не повод обелить твое имя?

— А еще я чуть не помог ему устроить конец света. Поверь мне, это заинтересует людей куда больше, чем одно правильное решение, принятое в нужный момент.

— Ты нужен мне рядом со мной! Слышишь, нужен!

— Мне нет места рядом с тобой, Чарльз. Ты сейчас на виду, от тебя, от твоей школы зависит будущее. Ты не имеешь права рисковать своей мечтой ради меня. И даже ради себя. Представь, что начнется, если все узнают, что ты меня укрываешь. Если меня схватят в школе, неважно, что будет со мной, потому что школы больше не будет. Мое имя заклеймит тебя навсегда. Тебя будут называть пособником террориста. Хочешь такого будущего, Чарльз? Если я приду в твой мир, я его разрушу. Даже ты не можешь заставить всех забыть, что я сделал.

Эрик замолчал, вглядываясь в безнадежно синие глаза. У Чарльза заострилось лицо. Он вдруг стал как будто старше, собрался. В глазах возникла решимость.

И слава богу, — подумал Эрик. Прощаться дальше не было никаких сил. Даже Хэнк отошел в сторону, делая вид, что ужасно занят элеронами на правом крыле.

— Если я буду нужен… Или захочешь поговорить…

— Я знаю, — тихо сказал Чарльз.

— Прощай, друг мой.

— До свидания, Эрик.

Он долго стоял на берегу, сунув руки в карманы, до боли в глазах вглядывался в исчезающую за облаками точку. Когда глаза уже ничего не могли различить, он следил за самолетом своим чутьем, будто привязал ниточку к сердцу. Бесполезной лаской касался крыльев, прислушивался к турбинам. Стоял до темноты, пока не уловил плавное снижение, пока шасси не выдвинулись из-под брюха и не коснулись земли.