– Ты здесь не спи, – шепнула она ему на ухо. – У нас начальник сонных теперь не любит.

– Долго ждать-то еще? – спросил он и строго засопел.

– Да мы же только-только пришли! – воскликнула мать, чем-то гордясь: то ли начальником, который не любит сонных теперь, то ли тем, что они явились в контору раньше всех, то ли – совсем уж непонятно, чем гордилась мать, и он ее не понимал.

За окном зашушукались мелкие капли дождя, убаюкивая сына, но мать была начеку. Она говорила ему что-то о плане, переработке, надбавке и велосипеде, отгоняя его сон.

Вдруг мать встрепенулась, поднялась, поправила юбку, старый плащ, который по дешевке уступила ей соседка, забыла про сына, шагнула на встречу невысокому мужчине, колобком катившемуся в свой кабинет.

– Здрасьте! Вот и мы, – сказала она неловко, а начальник ее, шустрый колобок, слегка замедлил движение, нахмурил брови, словно бы о чем-то вспоминая, быстро вспомнил, наградил по ходу же свою работницу отеческим:

– Ценю!

Затем, уже в дверях, куда на радостях устремилась награжденная, сказал:

– Ты подожди. У меня срочный разговор с директором.

И мягко захлопнул за собой дверь.

Еще полчаса тюкал на улице дождь. Сын психовал, мать с гордостью, не понимаемой им, повторяла:

– Директор у нас голова. Они сейчас поговорят, и наша очередь.

Но сын не понимал ее.

– Сколько можно ждать? – вдруг взмолился он, и мать робко поднялась, подошла к кабинету, также робко стукнула три раза, открыла дверь:

– Можно?

И тут же дверь закрыла: нельзя.

А уже люди загалдели во всех коридорах конторы, очередь пристроилась за матерью.

Еще час за окном лил дождь.

Они просидели в конторе до обеда. Мать уже устала гордиться своими начальниками, а сыну совсем расхотелось спать.

Наконец, начальник вышел из кабинета, хотел было по привычке покатиться куда-нибудь по своим делам, но увидел перед глазами женщину в старом плаще и сказал очень обидные для сына слова:

– Ну, что там у тебя опять? Проходи!

Мать вдруг как-то вся обмякла, развела руки в стороны, быстро их вернула в исходное положение – руки к груди, так просить легче, так просят все русские бабы у своих начальников свои же собственные деньги, – и провалилась за дверью кабинета.

Сын встал со стула, подумав почему-то, что пора идти домой. Его место тут же заняли посетители других кабинетов. За окном опять начался дождь.

Он разбросал вокруг конторы небольшие лужи, похожие на пупырчатые шкурки неизвестных зверьков, расчертил на окнах короткие линии, и, словно бы не зная, чем еще ему заняться, совсем обмельчал и наконец поднялся в облака.

– Сколько можно там торчать?! – кто-то грубо оскорбился. – Тут же люди ждут!

Сын не видел тихо вышедшую из кабинета мать, но почему-то оторвался от окна, повернулся к ней. Будто бы что-то внутри у него колыхнулось неосознанно, не понимаемо.

Мать посмотрела на него, сказала:

– Пойдем, сынок.

Он пошел за ней, поймал пальцами ее ладонь, уже влажную. Мать украдкой всхлипнула. Но сдержалась. На улице она еще раз, громче, со вздохом, всхлипнула, и, чтобы сбить накат из груди, вскрикнула:

– Ой, а дождь-то какой прошел!

А потом, когда на душе чуток полегчало, она посмотрела на свои и сына грязные ботинки, сказала ему:

– Сейчас-то велосипед покупать ни к чему. Грязи по колено. Осень. Да и ты за зиму вырастишь. Весной мы тебе сразу большой купим. Не горюй!

– А я и не горюю, – сказал сын и сунул свои пальцы во влажную ладонь матери.

Непутевая стояла осень в том году. Не то пасмурная, не то солнечная, не то тихая, не то ветреная – не поймешь. С первого сентября не заладилась. Славка в тот день школьные брюки порвал на коленке, на самом видном месте. Она дырку заштопала симпатичным треугольником, нитки серые, под цвет брюк, не отличишь.

– У тебя вообще никогда ничего не отличишь! – буркнул сын и убежал на улицу, дождя не побоялся.

Под детсадовской верандой ему никакой ливень не страшен, пусть носится до вечера, спать крепче будет. Но ей-то самой дождь осточертел. Как суббота-воскресенье – обязательно польет. Нет чтобы с понедельника по пятницу лил, хоть бы передохнуть от зануды-прораба, надоел он со своим планом. Подъемник починить не может, чего-то там у него не хватает, а носилки на второй этаж с утра до вечера таскай-надрывайся, руки оттягивай.

После первого сентября погода менялась раз десять. Как она умудрилась картошку выкопать, да просушить, да погреб подлатать и туда весь урожай, шесть мешков, картошка к картошке, высыпать, это ей и самой в диковинку было, но что такое шесть мешков до следующего урожая. Может быть, хватит, а то и маловато будет. Хоть с капустой, с салом (мать в декабре пришлет), а еще пару мешков свалить в погреб не мешало бы.

Но какая же вредная стояла осень! Будто кто-то специально там, на небе, все просчитал. В будние дни шагом на стройку, план гони, а в выходные и вечерами штопай носки за телевизором КВН, к зиме готовься.

Сидела она за штопкой весь сентябрь, уже и привыкла, как в последнюю субботу месяца, после обеда (они только со стройки вернулись) рванул с юга ветер, разогнал облака и пошел шуметь над Жилпоселком, взмывая к небу, бросаясь оттуда со свистом, как мальчишки зимой на санках по склонам оврага.

Отложила она нитки и вздутый лампочкой носок на кровать, вспомнила брошенную утром фразу подруги: «Утром копалки елозили по полю», и побежала к подруге в соседний подъезд.

Та будто ждала ее:

– Пойдем, конечно! Поесть только дай. Заодно и стемнеет.

У нее на сковородке шваркала картошка, резанная в кружок.

– И может, на дорожку винца тяпнем, все интереснее будет. Сходи.

Подруги выпили бутылку тридцать третьего портвейна под хруст румяного картофеля, а тут и затемнело: сначала на кухне – они включили свет, потом на улице – там, на столбах, фонари, похожие на шляпы длинноногих путников, загорелись.

– Разморило что-то, – сказала соседка. – Лучше посидим еще, пока магазин не закрылся, споем. А?

– Надо идти. Погода хорошая.

– Извини, сбила тебя с панталыку. Устала. Ну ее к ляду!

Ольга вернулась домой, увидела сына.

– Ты куда собираешься? – спросил он глаза в глаза.

– Скоро приду.

– То штопала, то уходишь. – Сын сказал недоверчиво, но на экране телевизора за круглой линзой уже начался фильм.

Она сунула в хозяйственную сумку мешок, надела сапоги.

Под резиной сапог дерево ступенек скрипело сдержанно, шла она мягко, чтобы не всколыхнуть ненужные сплетни. За поселком она осмелела, шла спокойно по сухой, хорошо проветриваемой тропе. Справа оставила карьер, спустилась в оврага, услышала сдавленный говорок рядом, прислушалась.

– Фу ты, ручья испугалась, трусиха! – рассмеялась вслух.

По деревянному мостку громко ударила сапогами: «Это я иду, ничего не боюсь!» Ручей, бессловесно журча, промолчал. Она поднялась по склону, взяла вправо, подальше от дач какой-то академии, и присела на корточки, огляделась.

Женщина в вигоневом свитере, в тертой телогрейке, в чулках, в теплом платье, в резиновых сапогах точно по размеру, – ругалась с завскладом, не хотел, старый хрен, искать размер поменьше, – в шерстяном платке, не молодая и не старая, а ровным счетом тридцатипятилетняя, разнорабочая на стройке, недавно лимитчица, сидела на карточках у картофельных грядок, слушала назойливый шум ветра, ненужного сейчас, и внимательно осматривала картофельное поле. На небо и не глянула.

По спине глухой болью пошла носилковая тяжесть, затекли ноги. Она поднялась, уверенно пошла по долгому холму, зная по опыту, что близ оврага делать нечего, взобралась на самый горб и ахнула:

– Какая картошка! Прямо тебе дыньки-колхозницы.

Непугливо щелкнул замок сумки из кожзаменителя, выпал на вскопанные грядки мешок. Она подхватила его, расправила и стала укладывать во внутрь картошку, крупную, омытую дневным дождем, словно бы подсвеченную изнутри. Хорошо ее было видно. Ветер уже не мешал, помогал, разгоняя по вселенной шум ее дыхания, шорох быстро тяжелеющего мешка по влажной земле.