– Подержи.
Славка внимательно слушал, как шуршат сушеные его яблоки, и взрослел. Злился на весь мир, и на себя в том числе, стыдился за всех сразу и за себя, и судорожно пытался найти выход из стыдного положения. Сначала он хотел бросить все и уехать с одним чемоданом, потом решил поговорить начистоту с тетей. Как же так? Если Вы видели, что я по деревьям стучал, сказали бы. Значит, нарочно молчали? Но что-то, то ли детское, то ли взрослое, остановило его. Он подумал: «А вдруг она не из-за этого берет мои яблоки? Но из-за чего же тогда?»
Мамина радость и его взрослость ополовинились, и ничего с этим поделать он не мог, хоть взрослей, хоть не взрослей.
Ночью Славка еще больше разозлился, и какие только мысли не пришли ему в голову. То он хотел выкупить сушеные яблоки на деньги, которые тетя Маша давала на кино и на мороженое, то ему казалось во сне, что она пошутила. То он ругал себя: зачем дожидался ее, может быть, утром она и не вспомнила бы про компот. То вдруг появилась надежда на бабушку. А когда дело пошло к утру, он совершенно четко увидел на полу свой мешок, да такой огромный и туго набитый, что сразу стало хорошо, и он крепко уснул.
Мама обрадовалась сыну, гостинцам и особенно сушеным яблокам, историю которых он рассказал ей всю целиком, и не капельки не огорчилась.
– Она не жадная, сынок. Она хорошая. Не говори так, – сказала мама, положила мешок в шкаф и добавила: – Маленький ты у меня еще.
Славка не стал спорить, потому что на улице его ждали друзья и лето. Оно быстро улетучивалось, а летних дел оставалось еще много.
Мороженое в городе Серпухове
Холодный автобус с ледяными занавесками вез их к вокзалу. Славка сидел у окна и даже не пытался продышать дырку во льду, вспоминая мамины слова: «Не тужи. Я вылечусь и больше пить не буду. А тетя Настя купит тебе мороженое в Серпухове».
В мороженое не верилось.
«Не будет его на вокзале, а в Москве она вообще не купит, скажет: „Как-нибудь в другой раз“», – подумал он, выходя из автобуса, и вдруг увидел мороженое! Самое лучшее – в вафельном стаканчике. Девушка в сером пальто держала его перед собой, чтобы все видели: мороженое! Продается!!
У него даже руки вспотели: «Ничего она не скажет!» Но она сказала: «„Детский“ и „взрослый“ до Москвы. Спасибо. А мороженое как-нибудь в другой раз. Пить ведь захочешь. Где я тебе воду найду».
Он удивился: «Никогда в жизни я у нее пить не просил!» Но промолчал: они уже шли по платформе.
От ужина он отказался. Лег спать.
Она накинула на высокую спинку кровати два полотенца, отгородив племянника от телевизора, выключила свет. Загудел трансформатор, захотелось есть.
– Отдыхай. Завтра в школу, – услышал он ее голос и, засыпая, успел подумать: «Оно в Серпухове такое же, как и в Москве. А мамка вернется из больницы – она мне купит. Обязательно!»
Осенний ландыш
В последний день лета к Ольге приехали сестры, Настя и Вера. Суровые, однако. Пообедали. Похвалили картошку, рассыпчатую, и пирожки. Но хвалили они скупо. Славка заметил это, догадался, что не просто так они приехали, сказал сконфуженно:
– Я на улицу.
– Ты же с нами хотел! На природу. Пойдем!
– Пусть гуляет! – приказала тетя Настя, хотя до этого ни в чем не потакала племяннику.
Дверь за ним мягко щелкнула. Сестры, каждая на свой лад, вздохнули. Вера (она приехала в Москву на консультацию к врачам) не стремилась на улицу. У нее своей природы, в саду и в огороде, хватало. Настя жила в Москве, у Никитских ворот. Окно ее длинной комнаты смотрела в стену старого дома, искривленного многочисленными пристройками. Работала она в ГУМе рабочей, на складе, в подвале. Ей хотелось на природу.
Русоволосые, голубоглазые, но в остальном очень разные они спустились по деревянной мытой лестнице со второго этажа, пошли по поселку. Ольга выдвинулась чуть вперед.
– Тебя на расстрел, что ли, ведут! – крикнула вслед знакомая у колонки.
– Это же сестры, гулять идем.
Она замедлила шаг, пыталась встать в линию с сестрами, но те сблизились, выдавливая ее. Они вышли за поселок.
– Погода как в прошлый раз, когда мы ландыши собирали, правда?! – Ольга покорно уступила место не ведущей Вере, а ведомой – Насте и вспомнила тот день три месяца назад.
* * *
Они, так же втроем, Славку привезли из Москвы. С вещами, шахматами и со свидетельством об окончании четвертого класса. Славка лично свой портфель нес, пока на все сто не поверил, что теперь никто его в Москву не вывезет. А как поверил, бросил портфель на диван, достал из ведра на столе ватрушку и, на ходу жуя, убежал к друзьям.
– Пацаны, я из ссылки вернулся! Навсегда!
Настя искривила губы, Вера сказала:
– Хорошая комната. На втором этаже. Никто в окна не будет глаза пялить.
– Окна на север, – бросила Настя. – Сырость будет всегда.
– Не сахарные, не растают.
После обеда они гуляли.
Вера чувствовала себя прекрасно. Что-то детское, дерзкое было в ней. У оврага она остановилась, зажмурилась, взяла Ольгу за руку, и вдруг вырвалось из груди запретное:
– Помнишь, как мы бежали через наш овраг?
– Не смей молоть чепуху! – крикнула Настя. – Сколько раз говорить.
Старше Веры на двадцать лет, она имела право на строгий материнский тон. Со стороны могло показаться, что она и есть им мать.
– Будет тебе, тридцать лет прошло. И потом, отца-то оправдали. Еще тогда. Оль, помнишь, точно такой овраг был, да?
– Наш – в три раза больше, если не в пять. Ты забыла.
– Сколько раз говорить вам: молчите.
– У нас же есть документы.
– Дуры вы. Если … – Настя неожиданно разволновалась. – Мы бы с Зинкой и Дмитрий с Тимофеем институты бы закончили, а вы…
– А нам все одно война дорогу переехала. – У Веры был характер непокорный.
– Ничего вы не знаете и не понимаете.
– Нашлась знаток. Ничего нам толком не говорили, да, Оль? – Вере надоела эта тема, и она нанесла Насте коварный удар. – Хватит злиться. Тебя Славка задел, а ты на нас обиду срываешь. Он же малой совсем, не понимает, что говорит. Ссылку какую-то придумал, а сам в такой школе, в центре Москвы, учился.
– Правда, Настя, – смиренно выдохнула Ольга. – Ты для нас так много сделала.
Они спустились в овраг. Ольга подвела сестер к своему картофельному участку, небольшому, у самого ручья, огибавшего ровные грядки, из которых тянулись ростки.
– Мешков пять собираешь? – спросила Вера.
– Шесть – восемь. – Ольга приосанилась. – А то и десять. Земля хорошая. До июля хватает.
– У нас палисад был в три раза больше, – хмыкнула Настя.
И они пошли в лес, чудом уцелевший в центре колхозного поля. Настя забыла о грустном, дышала глубоко. А сестры ее младшенькие бросились в воспоминания. Впервые за тридцать лет говорили они громко о том, как бежали летним вечером под Верунькин плач в соседнюю деревню, как там, у большого дома, уткнулись они в широкий подол цветастой юбки и долго, как взрослые долго, плакали, накрытые теплыми руками бабы Ксюши. Им в тридцатом было на двоих восемь с половиной лет. Они на всю жизнь запомнили и тот бег, и тот плач, и два слова: «На живца».
– Баба Ксюша! Нас на живца ловят!
И грубый окрик деда Ивана, вошедшего в избу:
– Чтоб я больше не слышал этого слова!!
В лесу женщины стали меньше ростом ровно на высоту ландышей. Вера, будто на собственном огороде орудуя, нарвала толстый букет. Настя – букет небольшой.
Проводив сестер до станции и возвращаясь на поселок, Ольга рассуждала: «Войну надо было выиграть, без этого никак. Но как же хорошо было в тот день, когда на новоселье в наш дом приехали все братья и сестры из своих институтов и заводов! Жаль фотографа не дождались. Может быть, он услышал о ссоре отца с дядей Петей, председателем? Не знаю. Но лучшего дня у меня в жизни не было. Все веселые, сильные, нас с Верунькой по очереди на руки брали. До сих пор тепло их тел чувствую, хотя некоторых уже в лицо не помню. А Верунька того дня не помнит. Было-то ей два с лишним годика. Как я ее довела в тот вечер да бабы Ксюши, ума не приложу. „Не пойду дальше, – твердит свое и хнычет, и повторяет при этом: – Пусть лучше меня на живца поймают, к маме хочу!“ Еле-еле дотащила ее».
