О делах писать легко, но письмо-то было задумано с другими целями. Вчера Вера и Ольга выпили немного вина по случаю новоселья, разоткровенничались, поплакали, вспомнили войну и решили что-то делать. Жизнь наладилась, вон какие хоромы построили. Дети растут здоровые, сами они не уроды какие-то. Почему бы все не уладить, не вернуться друг к другу?

Только как это сделать? В ноги кланяться мужьям они не хотели: одной мешала гордость, другая не раз обжигалась на этом с Торбовым. И решили подруги, разнорабочие на стройке, написать письма. Сначала Нининому папе, а потом, если все сложится, – и Славиному.

– Эх-эх. – Вера искромсала деревянную ручку с изящным пером. – О чем еще писать?

– О жизни нашей.

– А что о ней напишешь особенного? Сейчас все так живут.

– Ну, помнишь, как вчера, – всколыхнулось было Ольга, но умолкла. Подруги загрустили, молча разглядывая ими же крашенные стены, потолок.

– Про ребятишек напиши. Им тут раздолье, – предложила Ольга и удивилась: – Вчера так хорошо задумали, а сегодня не получается. Напиши, как в деревню ездила.

– Что ты. Там Тимошкин. Они, когда с фронта пришли, так цапались из-за меня. Умора! В деревне девок хоть отбавляй, а они сцепились.

– Действительно, хоть отбавляй.

– Про это нельзя писать.

– Ревнивый он у тебя.

Толку-то. Хоть бы письмо дочери прислал. Его кровь-то. Вылитая папочка. Хорошо, что алименты платит исправно, не то что твой.

– Мой вообще непутевый. А ты о стройке напиши. Как мы двухэтажки строим, как аэропорт у нас хотят строить самый большой.

– Точно! – порадовалась Вера.

«Скоро мы начнем строить аэропорт. Специалисты всякие нужны, особенно сварщики. Нам прораб учиться предлагал».

– Молодец! Вроде бы ничего такого, а намек дала.

– А если он догадается, что мы не просто так?

– Что ты. Очень правильно написала, как бы между прочим.

– А теперь-то что?! – Вера положила ручку на чернильницу, и опять на кухне зависла тоска.

– А, хватит с него, пусть сам думает, – сказала Вера, а Ольга вдруг вскрикнула:

– Не закрывай, придумала! Надо руку послать!

– Какую руку?

– Нинину. Нарисовать и послать. Мол, какие мы большие.

– Как нарисовать? Я не умею.

– Обвести. Лучше любой фотки!

– Точно!

Озарение обычно приходит внезапно, но в этот раз оно нагрянуло не вовремя: дети где-то запропастились. Они же не знали, что их руки так скоро понадобятся мамам!

– В овраге, наверное, – решила Вера, и, оставив письмо на кухне, женщины поспешили в овраг по соседству с Жилпоселком.

Дети любили там играть. Только и слышно было оттуда визг, крик, смех. Но сейчас из оврага доносился плач Нины и упрямое бурчание Славки: «Не будет тебя мама ругать, ты нечаянно, я видел».

– Что это? – крикнули мамы в один голос, увидев распухшую руку Нины.

– Девочка моя, как же так?!

Вера подняла дочь на руки, а Ольга скомандовала:

– Неси ее домой, а я у магазина машину поймаю.

На кухне Вера опустила дочь на табурет и уложила больную руку дочери на стол, где ожидало своей участи неоконченное письмо.

– Ой, убери, больно!

– Ну что ты, доченька, не плачь! – Вера вытащила из-под ее руки лист бумаги, ручку и занервничала. – Сколько можно машину ловить. Слава, иди посмотри, где она там.

Но в это время у подъезда задренькал мотор, и девочку увезли в больницу.

На кухне остались Ольга и Славка.

– Бумага какая-то, ручка.

– Это – письмо! – Ольга зажгла керосинку и, недовольная равнодушием сына, строго наказала: – Не трогай здесь ничего.

– Надо больно. – Славка ушел в комнату, грустно качая головой: «Теперь вообще гулять не пустит. Все лето дома играться».

Под вечер вернулась Вера с дочкой, уложила ее в кровать, вышла на кухню и обиженно выругалась: «Чертовы мужики! Письма им еще пиши, как дура какая-то!»

– Что у нее с рукой? – спросила Ольга.

– Ушиб сильный. Теперь на прогревание ходить две недели.

Ольга хотела что-то ответить, но не успела. Вера резким махом подцепила со стола лист, изорвала его на мелкие куски, бросила в ящик для мусора и, зло черпанув кружкой воды из ведра, буркнула:

– Спать пойду. Хватит дурью маяться.

Ольга с сыном тоже легли в свою скрипучую кровать, закрыли глаза и долго слушали, как тяжело вздыхала Вера и постанывала во сне Нина.

Мама Славки стояла спиной к кровати, но почему-то сказала:

– Проснулся? Полежи немного, я пока поглажу.

Разложила на столе белую рубашку его первой школьной формы, взяла левой рукой стакан, набрала в рот воды и как брызнет: сколько раз он пытался так красиво брызгать, ни разу не получилось. Тысячи крохотных капель воды с раскатистым хрустом зависли на миг в воздухе, разноцветно отражая утреннее солнце, и быстро опали на рубашку, а мама, наклонившись, растопырив руки, как большая птица, поставила стакан, одновременно подхватила с подставки на табурете чугунный утюг с дырками внизу, выпрямилась. Утюг проплыл над столом, замедлил ход как раз над рубашкой, мама чмокнула пальцем снизу по утюгу, мягко приземлила его на рубашку: та, равномерно обрызганная, влажно зашипела – то ли хорошо ей стало, то ли так принято у рубашек влажно шипеть. Славка приподнял голову, но мама почувствовала движение его любопытной души:

– Полежи чуть-чуть, немного осталось.

И опустила утюг на подставку.

В утюгах Славка ничего не понимал: железный, большой, с деревянной ручкой, с дырками, с острым носом, с приятным запахом не то угасшего костра, не то раннего воздуха над прохладной речкой Рожайкой. Утюг как утюг. Обыкновенный.

Мама погладила рубашку, затем серые брюки, пиджак, сложила форму рядом на диване, посмотрела на себя в длинное зеркало диванной спинки, взяла с пола новые черные ботинки, сказала тихо, словно бы в чем-то сомневалась:

– Вставай, пора.

И вышла в коридор.

Сомневалась она не зря, хотя и не догадывалась, что может случиться, пока она будет чистить ботинки.

Славка поднялся, осмотрел утюг, который стоял на подставке в центре стола, заглянул в дырочки, увидел угольки, золотые, но уже осыпанные свинцовым порошком мягкого пепла, и резко дунул.

И мама услышала его опасливый крик:

– Ой!

– Что такое?!

С ботинком и щеткой она влетела в комнату. Там, в центре стола, окутанный дымом и пеплом, стоял утюг на подставке. Справа от него зияли черные дымящиеся раны, слева стоял, быстро моргая, сын.

– Я чуть дунул, а вон чего получилось, – лепетал он, но мама его не слышала.

Она бросила щетку и ботинок на табурет, схватила правой рукой утюг, левой – подставку, тут же отбросила ее, побежала на кухню, оставила на железной печке бывший ледокол, вернулась с мятой тряпкой в комнату, схватила ею подставку, поставила ее на пол. Затем набрала в рот из стакана воды и с рассыпчатым хрустом брызнула по белой израненной простыни. Правда, не так сочно и красиво брызнула, будто бы сомневаясь, а надо ли брызгать вообще.

Дымные точки над простыней углубились, перестали дымить. Мама развернула ослабевшими руками материал, подняла его к окну, рыжему от солнца. Славка удивился – какое оно, солнце! Окно в рыжий цвет превратило, да еще и в дырочки простыни пробралось тонкими, как у паука, лапками.

– Ой, в школу же опоздаем! – Мама бросила материал на стол скомканно. – Умывайся, ешь. Я ботинки почищу. Да не разводи канитель. Опаздывать стыдно.

В школу они не опоздали. В школе ему понравилось.

А когда листьев на деревьях не стало, мама получила какую-то премию и купила блестящий электрический утюг в картонной коробке. Со шнуром и вилкой.

– Ты утюг не включай, пожар натворишь, – строго сказала она сыну и добавила: – И вообще его не вынимай из коробки. Не игрушка это. К Новому году куплю тебе конструктор.

Славка обрадовался неожиданному обещанию, потому что к концу осени он схлопотал по чистописанию несколько двоек и даже не думал о конструкторе.