***

Понимание начинается там, где уже нельзя действовать. Понимать, по общему правилу, можно только то, что нельзя изменить; пока у человека не отнята возможность действия, он предпочитает изменять вещи. не понимая их.

***

Самое горячее нетерпение ведет к охлажденности и цинизму. Только по виду оно горячо стремится к цели; на деле нетерпением называется именно неумение достигать целей. Неутоленное ожидание, как и неутоленная любовь, мстит своему предмету. Так и с нетерпением, и именно потому, что оно всего ожидает, но не умеет ждать (а достигать целей и значит ждать). Нетерпение всегда охлаждается, и его последнее слово: «Всё суета».  Екклесиаст был страстен, прежде чем стать охлажденным; его откровения – откровения угасшей страсти; или вы думаете, что он «предпринимал многие дела» и искал любви так же меланхолично, как об этом писал?..

***

Неудачное выражение дельной мысли режет слух больше, чем заведомая глупость. Терпимые в дурном слабости не прощаются хорошему. Поэтому умные мысли нужно либо выражать ясно, либо держать при себе.

***

Смысл совести и вообще нравственной жизни именно в невозможности всё забыть. Существо, лишенное памяти, было бы лишено и совести. Святой обладает даром прощать как раз потому,  что ничего не прощает себе, т. е. всё помнит.

***

Доброе следует отдавать, злое – испытывать. Последняя безнравственность – принимать доброе и отдавать злое. Исходя из этого, нравственным можно назвать то, что добро по отношению к другому, и злым – то, что добро по отношению к самому себе. Когда Павел сказал: «Господу живем и Господу умираем», он не имел в виду общераспространенности жизни для других. Однако жизнь и смерть, в той степени, в какой они небесследны, всегда жизнь и смерть не для себя. Всё лучшее человек посвящает тому, что вне, а не тому, что внутри. Потому-то наше шумное время, двигающее горами для себя и своего удовольствия, оставит по себе немного следов.

***

– Ты судишь век сей вместо того, чтобы судить себя.

– Напротив. Я сужу прежде всего себя, а если достается веку, то потому, что я вполне ему принадлежу.

Наибольший грех – ложь, в нем все остальные; следовательно, нравственность может быть определена как верность истине. Именно поэтому искусство слова во всех его видах несвободно от нравственных оценок. «Какое дело поэту до нравственности?», вопрошал Пушкин, и сам ответил на этот вопрос «Маленькими трагедиями», сплошь посвященными нравственным вопросам.

***

Нетрудно верить в смысл всего большого, заметных поступков, хотя бы даже и величественных злодейств. Гораздо труднее находить смысл в мелких делах повседневной жизни, в том, чтобы прожить день до завтра. Жизнь не представляет собой череды подвигов; значительную часть времени занимают именно незначительные поступки.

***

Нетерпимость к несправедливости может свидетельствовать о неспособности быть справедливым (такова справедливость революционеров и разбойников). Вообще нетерпимость, даже проповедующая любовь к ближнему, говорит скорее о способности ненавидеть.

***

Сладострастие подразумевает отсутствие мужества. Распутник менее мужествен, чем аскет. И обратно, мужество не сладострастно. Ему свойственна определенная сосредоточенность: в любом сосредоточенном занятии есть нечто мужественное. С другой стороны, мужество может показаться ограниченным; его в самом деле можно определить как избирательную восприимчивость. Трус отдается разнообразным ощущениям и теряется в них, а для мужества существует только то, на чем оно сосредоточено. Неправильно думать, кстати, будто мужество не боится: боится, просто страх его не опьяняет. То же относится и к сладострастию, имеющему общую со страхом природу.

***

Быть одаренным страшно. Дар всегда ходит над пропастью, всегда в опасности. Он слишком высоко стоит, чтобы не бояться падения. Вдохновение – его внутреннее солнце, и когда оно заходит, дар теряется в потемках. Если творчество есть любовь, то в отсутствие вдохновения это любовь несчастная.

***

Любовь и получение удовольствия, смешанные до неразделимости веком, на деле не связаны и даже противоположны. Где поиск удовольствия, оттуда уходит любовь, и где любовь, там не до поиска удовольствий. Во всяком случае, утоления потребности, хотя бы и потребности в наслаждении, требует себялюбие, но никак не любовь к другому существу. Век сей в ловушке, из которой не освободится до тех пор, пока не разделит себялюбивое наслаждение и себя отдающую любовь.

***

Тяга к наслаждению тем больше, чем больше страх смерти. Самые развратные эпохи, самые богатые чувственными удовольствиями, – самые несчастные, потому что сила их влечения к наслаждению говорит о силе, с какой их пугает смерть. В вероисповедании «будем есть и пить, ибо завтра умрем» первая часть неотделима от второй: «будем веселиться» именно потому, что «умрем», т. е. боимся.

***

Творчество есть прежде всего строительство себя, и успехи в нем – личные нравственные успехи. «Если кто приобретет весь мир…» применимо и здесь. Потерять себя на пути творчества страшнее личной смерти. Единственная цель творчества есть красота во всех ее видах, и творчество прогнившей души обречено быть пожизненной ложью, а ложь, повторюсь, страшнее личной смерти.

***

Надежда и отчаяние сестры. Точнее будет сказать, что отчаяние есть выпитая до дна надежда, и где не было надежды, там никогда не побывает отчаяние.

***

Вера – всегда детская вера, но ведь и добро никогда не бывает совершеннолетним. Зрелости достигают скорее злоба или зависть, словом, те качества, которых обычно нет у ребенка, а вера и любовь присущи человеку от детства и детскими остаются.

***

Верить и надеяться, вообще говоря, дерзко; цинизм «благопристойно» осуждает такую дерзость, но что такое человек без дерзновения? Без дерзости не началось бы никакое дело, вера в Бога и подавно дерзостна.

***

Творчество священно, потому что плоды его если не вечны, то более долговечны, чем их создатель; писатель обращается к миру, каким тот будет после его смерти; это разговор с несуществующим будущим, т. е. вечностью впереди, насколько она возможна для человека и его дела. В сущности, всякое с болью написанное (т. е. долговечное) слово есть голос из гроба, поскольку оно переживает писателя.

***

Подлинное самосознание редко; проявляется оно в виде мгновенного ужаса, ощущения бездны, и никогда не бывает долговечно. Вдохновение и творчество суть проявления такой вспышки самосознания, в конечном счете ужаса, но уже примиренные и гармонические. Собственно говоря, пробудившееся самосознание имеет исходом либо безумие, либо вдохновенное творчество; последнее дает выход ужасу и облегчает душу. Теории творчества, объясняющие его через борьбу классов или половую стихию, говорят только о том, насколько слабо было самосознание их создателей.

Ожесточенная деятельность имеет свойство притуплять самосознание, но тем более резким бывает пробуждение посреди действия, которое вдруг оказывается бессмысленным (а рядом с ощущением собственной души как светящейся пылинки в море тьмы всё кажется бессмысленным). – Это может показаться «поэзией», но это правда, т. е. поэзия действительная, не та, в которую верует толпа. Толпа верит в поэзию как в сладкую ложь, тогда как творец видит в поэзии истину, горькую, как это всегда бывает, для познающего. Те, кто знали самые «сладкие звуки», познали самую большую горечь.

***

Фрейдизм возможен только в обществе, которое теснейшим образом связывает грех с жизнью тела и в особенности стихией пола. В этом смысле он проявление больной совести, переиначенный вопль: «Кто избавит меня от тела смерти сего?!» Вообще следует заметить, что цинизм как утверждение темных или скрываемых сторон жизни может быть проявлением стыда. Бесстыдство может быть признаком внутреннего нравственного разделения (бесстыдник нуждается в самооправдании, и чем громче его голос, тем сильнее может болеть его душа), хотя насчет большинства бесстыдников не следует обольщаться.