***
Вдохновение дает истину ценою свободы. Если вдохновенный творец не может солгать, то он не может и прибавить себе вдохновения, чтобы сказать лучше. По истощении вдохновения творцу остается только принять или не принять его плоды. Жизнь великих людей является еще и борьбой с истинами, которые им открылись, и всё потому, что истины открываются против и независимо от рассудка.
***
Чтобы писать, необходимо либо легкомыслие, либо достаточное чувство безнадежности. Писатель должен сознавать свое противостояние целому миру, только тогда написанное будет кое-что весить. На одной чаше весов – мир, на другой душа писателя.
***
Чтобы восстать против некоторого ига, нужно прежде вполне ему подчиниться. Подчинившийся не полностью сохраняет свободу в малом и не чувствует, что уже порабощен в большом. Потому и к отречению от мира бывают склонны именно те, кого мир некогда вполне подчинил себе.
***
Гениальность – всегда гениальность формы, поскольку содержание дано от века и иного не будет. Это одна сторона вопроса. С другой стороны, гений отличается от таланта именно величием содержания, данного прежде всякой формы, талант же – в первую очередь искусство придания маленьким содержаниям обаятельной формы.
***
Писатель ничего не должен принимать готовым. В первую очередь его ожидает подвиг преодоления собственного языка, потому что принятый литературный язык – только задание или канва, ждущая узора. Меньшим из писателей наречется тот, о ком можно сказать: «его язык вполне литературен».
***
Зло всегда ищет мести, уязвленное собственным существованием, руководствуясь указанной Достоевским мыслью: «Я тебе сделал гадость, значит, я должен тебе отомстить». Оттого оно и всегда неспокойно. Невозможно представить себе «умиротворенное зло». Правда, и все человеческие чувства, при условии непрерывности их поощрения, стремятся к бесконечному расширению и оттого неспокойны. Но растущее добро имеет качественные ступени, по которым и восходит; зло же в качестве не изменяется, сколько бы ни росло в числе. Поэтому нет величия в злодействе.
***
Всё возвышенное вызывает трепет, и нет стремления к возвышенному, где нет трепета, – там разливается пошлость. Только трепещущее сердце способно к верной оценке. Прекращение трепета означает иссякновение воли к истине – евангельское отягчение сердец. Бойся, если ты любишь. Трепещи, если ты стремишься.
***
Подвиг утоляет свойственную душе жажду движения, опасности и невозвратных решений. «Следует трудиться, не задумываясь о том, что получится; отправляться в плавание по морям; ходить над пропастью» 3 . Чтобы вполне быть, нужно привести душу в соприкосновение с наибольшим числом предметов, а главное – бояться не найти и потерять. Именно этого ищет игрок. Подвергать себя опасности или по меньшей мере неизвестности в высшей степени благотворно. Творчество есть странствие в неизвестности и возможно только до тех пор, пока существует незнаемое. Движение, опасность и невозвратные решения вынуждают к постоянному творчеству, т. е. превращению возможного в действительное, происходящему каждый раз, когда душа входит в неизвестность.
***
Любопытство – преломление страха неизвестности. Ничего не боящийся нелюбопытен, и напротив, смелость – знак острого любопытства. Страх и любопытство составляют отношение к тайне и святыне, нить, связывающую человека с тем, что ему свято, и тем, что его страшит. Довольство вообще не состоит в отношении к тайне и святыне, для него нет ни тайн, ни святынь – именно потому, что у него нет ни страха, ни любопытства.
***
Настоящее сладострастие предполагает обостренную чувствительность к холодным и темным сторонам жизни. Таков Свидригайлов у Достоевского. Быть по-настоящему сладострастным значит жаждать красоты и в то же время чувствовать в красоте леденящую грусть. Сладострастие ненасытно потому, что никогда ничего не приобретает, кроме растущего ужаса.
***
Там нет творчества, где нет личности. Наука в той части, которая полезна – не творчество, потому что не лична. Там, где в науке пробуждается личность, она перестает быть удовлетворительницей потребностей и становится творчеством. Как собиратели сырья для научных мельниц, так и те, кто вращает их жернова, чаще гордятся своей безличностью в изучении тайн природы. Но если не бояться прослыть мракобесом и изувером, следует сказать: наука в большой своей части согласилась на предложение «камни сии обратить в хлебы», и даже увидела в этом свое превосходство над Тем, Кто от этого предложения отказался. Она устыдилась быть творчеством, потому что творчество, как и всё подлинно человеческое, всегда бесполезно. И наука в своем подлинном смысле – бесполезна для большинства, потому что познание никогда не было общедоступной ценностью, а скорее роскошью. Военные ужасы и материальное изобилие нашего времени, относимые к заслугам науки, скорее ее побочные дети.
***
Жизнь наполняется либо творчеством, либо ужасом, оттеняемым маленькими победами. Поэт знает и то, и другое, но зато он всегда на грани измены себе, между ничтожеством и вдохновением. Развивая мысль Вейнингера, можно сказать, что гений – тот, кто испытывает отвращение к себе, когда не может творить, потому что сознает творчество естественным состоянием своей души. Молчащий поэт действительно самый ничтожный из детей мира: он отвратителен сам себе.
***
Где гений, там вдохновение. Наше время видит гений даже в людях, никогда вдохновения не знавших, обыкновенной сноровке и техническом совершенстве. Вообще век сей поклоняется технике как искусству изготовления вещей; гений же – искусство не делать вещи, но принимать их в себя. Гений – восприятие и замысел, а не ожесточенная деятельность ради умножения вещей.
***
Память грустна по своей природе – потому что помнить можно только о том, чего уже нет. Память, как знание о несуществующих вещах, состоит в некотором родстве с ожиданием, которое также имеет предметом несуществующее, но еще возможное. Чтобы избавить человечество от грусти, нужно прежде всего лишить его памяти.
***
Только внешнее сходство позволяет смешивать творчество с производством. Настоящее творчество в упадке во времена обширного производства вещей. Главное их различие в том, что творчество ищет способности суждения, а производство – способности потребления. Когда речь идет о производстве, можно говорить о «достаточных» количествах произведенных вещей; творчество же такое дело, в котором никогда не бывает достатка или избытка. Коротко говоря, творчество есть самопознание трудящегося, тогда как производство в лучшем случае поощряет познание спроса. Весь вопрос в том, признаётся ли ценность самопознания; если нет – искусство, как познание человека в образах, обречено на вырождение, творчество мельчает и растет Великое Производство Вещей.
***
Любое одностороннее и притом мощное развитие ждет неудача на его высшем подъеме. Именно тогда, когда напряжение сил дойдет до предела, окажется, что этих сил не хватает для удержания постройки от разрушения. Гордость «всего высокого и превозносящегося» больше всего именно тогда, когда оно клонится к упадку.
***
Зрелость бесполезна с точки зрения одного человека или поколения, потому что дается только однажды, и в большинстве случаев слишком поздно. Только вечность и существующая в вечности преемственность придают смысл зрелости, как и человеческому существованию вообще. С другой стороны, там, где есть череда, преемственность, каждое отдельное звено стоит в своем отношении к вечности и относительно нее определяет ценность свою и собственной жизни. Мы убеждены, что достигли последнего и совершенного общественного состояния, что после нашего мира не будет другого. Этим мы лишаем себя значения в череде миров, а угашением творчества – и собственного значения по отношению к вечности.
