После Адагала дорога довольно круто берет вверх. Подъем продолжается на протяжении десяти километров, до самого туннеля, а дальше вновь начинаются бескрайние знойные равнины, над которыми нередко проносятся огнедышащие смерчи, вырывающие с корнем деревья и кусты. Здесь поезда набирают скорость, наверстывая упущенное во время трудного подъема.

Наш тяжелый состав тащится в гору еле-еле, замедляя ход на бесконечных изгибах пути. Я бегаю of окна к окну, чтобы не терять из вида свой вагон. Мне все время кажется, что сцепление вот-вот разойдется и вагон покатится вниз по склону…

Поезд теряет скорость, как будто паровоз совсем выдохся в борьбе с силой, грозящей увлечь состав назад. Наблюдая за локомотивом, я замечаю впереди туземца, прислонившегося к столбу. Как видно, он поджидает наш состав. Поравнявшись с ним, я приглядываюсь к этому человеку, явно готовящемуся к прыжку или разбегу, и его фигура кажется мне знакомой, хотя я не вижу его лица. Да, я где-то его видел… Но тут линия делает изгиб, и человек исчезает из вида. Я бросаюсь к другому окну. Мой вагон по-прежнему следует за составом, но туземец как в воду канул. Наверное, он спрятался в кустах, окаймляющих дорогу.

Поезд снова набирает ход, как будто встреча с таинственным незнакомцем, который, кстати, обменялся приветствием с машинистом, придала ему силы.

Мы приближаемся к туннелю. И тут я замечаю, как между вагоном начальника поезда и вагоном с моим товаром мелькнул белый лоскут. В тот же миг меня пронзает страшная догадка. Я вылезаю через окно, перебираюсь на крышу соседнего вагона и без особого труда миную четыре пассажирских вагона. Когда я оказываюсь на крыше вагона начальника поезда, до туннеля остается не более сотни метров. Я не знаю расстояния между крышей вагона и сводом туннеля, но высота платформ со шкурами, возвышающихся над другими вагонами на полметра, обнадеживает.

Я ложусь плашмя и ползу назад, чтобы заглянуть между вагонами, пока еще светло. Я успеваю заметить сомалийца, только что стоявшего у дороги: он бьет молотком по штифту блокировки сцепления, пытаясь открепить последний вагон, не связанный с общей тормозной системой.

Это видение тотчас же исчезает во мраке туннеля, но я по-прежнему слышу зловещие удары, и они отдаются болью в сердце. Еще немного, и сцепление не выдержит!.. Я хватаю револьвер и стреляю наугад, не для того, чтобы убить или ранить туземца, а чтобы помешать ему завершить дело. В проблеске света возникает падающая белая масса, и снова становится темно. Когда наконец поезд приближается к выходу из туннеля, я вижу, что между вагонами уже никого нет.

Начальник поезда выглядывает из своего вагона, видимо, привлеченный странными звуками. Он явно не понял, что в туннеле прогремели выстрелы, и взирает на меня с изумлением, не веря своим глазам. Я кричу, чтобы он остановил поезд «стоп-краном», но он не может понять, чего я хочу.

Через два километра после туннеля, в конце подъема, поезд сбавляет ход возле домика путевого обходчика, где с нетерпением ждут прибытия поезда, с которого им сбрасывают на ходу хлеб, другие продукты и почту. На порог дома высыпала стайка чумазых ребятишек, обступивших белокурую босую женщину с таким загорелым лицом, что лишь цвет волос выдает в ней европейку.

Наконец машинист замечает сигналы начальника поезда и останавливает состав. Я объясняю, что произошло, и следы ударов, оставшиеся на сцеплении, подтверждают мои слова.

Путевой обходчик, пожилой грязный бородач, явно непохож на сообщника Троханиса. Он тотчас же садится в свою дрезину и отправляется к туннелю, откуда он спустится на станцию Адагала и позвонит мне на станцию Айша, где поезд будет стоять в течение часа.

Через два часа я узнаю, что поиски оказались безрезультатными: сомалийца, упавшего с поезда в туннеле, так и не нашли. Это меня радует, ибо смерть или ранение туземца могли бы повлечь за собой осложнения.

Итак, замысел моих врагов раскрылся; туннель был последним звеном в цепи неоднократных попыток завладеть товаром. В самом деле, кто бы подумал, что человек, посланный отцепить вагон, будет замечен? Вагон, управляемый сомалийцем с помощью ручного тормоза, должен был беспрепятственно скатиться по склону до станции Адагала, где его поджидали трое сообщников-греков из Дыре-Дауа, либо сойти с рельсов в определенном месте, и его содержимое перекочевало бы на спины верблюдов и исчезло в неизвестном направлении.

Поезд подъезжает к приграничной станции Али-Сабьет, и я чувствую себя победителем. Теперь мне нечего больше опасаться, по крайней мере до прибытия в Джибути.

За тридцать километров до побережья вдали угадывается море, и его синяя гладь кажется мне дверью, через которую мне предстоит выйти на волю из темницы. Море сливается с небом, и я различаю вдали острова Муша, усеявшие пространство, словно золотые мушки, и белые точки парусников, бороздящих залив. Свежий ветер, повеявший с моря, разгоняет все мои тревоги. Но окончательно я успокаиваюсь, лишь когда вижу на рейде две мачты «Альтаира».

Юсуф встречает меня на вокзале веселым криком «Кулу таиб» (все в порядке). Он рассказывает, как все волновались за меня: до них долетели слухи о моем аресте в Аддис-Абебе и предстоящей конфискации судна. К счастью, Мэрилл вселял в них надежду своим участием.

Я сажусь в древний экипаж, запряженный тощими лошадьми, какие встречаются только в Джибути, и отправляюсь на «Альтаир». Какое счастье ступить вновь на палубу своего судна после стольких треволнений, вновь оказаться среди преданных мне простых людей, съесть тарелку любимого, сваренного на медленном огне супа!.. Вода, тихо дремлющая за бортом, так и манит меня, и, не в силах устоять перед искушением, я бросаюсь в море, как в объятия старого Друга…

После купания я чувствую себя освеженным. Море очищает мою душу от скверны и печальных воспоминаний.

На следующее утро я встречаюсь с Мэриллом. Узнав о моем намерении отправить шаррас в Аден, он называет меня сумасшедшим. Я обосновываю свое решение, и он соглашается со мной, хотя риск, которому я себя подвергаю, очень его пугает.

Я немедленно заполняю таможенную декларацию, и посыльный относит ее в таможню. Полчаса спустя звонит начальник таможни господин Брюне и просит меня срочно явиться к нему в контору. Я предвидел такую реакцию, полагая, что выбор «Альтаира» в качестве судна для перевозки груза вызовет у Брюне возражения.

Начальник таможни озадачен оптовым количеством моего странного товара. Он встречает меня с иронией, свойственной некоторым людям, находящимся в замешательстве и боящимся показаться смешными. Глядя на меня в упор сквозь стекла огромных очков, он начинает с заученной фразы:

— Я пригласил вас к себе, прежде чем заверить вашу декларацию, согласно которой отгрузка будет производиться на вашем же судне…

— Разве это запрещено?

— Я думаю, вам известно о том, что говорят в городе, и английский консул держит вас под своим контролем. Мне кажется по меньшей мере странным, что вы выбираете наиболее дорогостоящее средство передвижения, в то время как пароход компании «Коваджи» возьмет за перевозку груза совсем немного…

— Это касается меня одного, ведь я не собираюсь одалживать деньги у вас или у господина консула. Мое судно сейчас свободно, и весь экипаж в сборе. Какая разница, будет ли оно стоять в порту или выйдет в море?

— Возможно, вы правы, но, учитывая кривотолки, вызванные возвратом вашего товара, таможня Джибути не может смотреть на это сквозь пальцы, дабы не уронить свою репутацию. Я, конечно, не вправе запретить вам пользоваться своим судном, но считаю своим долгом попросить у вас залог в размере пятидесяти тысяч франков.

Брюне, несомненно, полагает, что эта сумма окажется для меня непосильной. Не желая его разочаровывать, я сначала разыгрываю изумление и после долгих колебаний как бы принимаю героическое решение:

— Хорошо, господин начальник, я согласен на ваши условия, несмотря на явно завышенную сумму. Но я уже столько натерпелся от своих тайных врагов, что боюсь разлучаться со своим товаром хотя бы на день. Погрузить его на пароход компании «Коваджи», как вы мне советуете, значило бы вновь подвергнуть себя риску ограбления. Вы можете заверить мою декларацию, я сейчас же принесу вам пятьдесят тысяч франков.