«Стадо рабов», состоящее обычно из 25 или 30 голов, садится в лодку, на что уходит несколько минут. Все эти существа сбиваются в кучу на двух заруках, и их накрывают парусиной. Южный ветер, почти всегда очень сильный, подбрасывает легкую лодку, идущую полный бакштаг, и вся команда, стоя у наветренного борта, цепляется за ванты, чтобы уравновесить тягу паруса. При такой скорости судно пересекает Красное море, имеющее в этом месте ширину не более пятнадцати миль, меньше чем за два часа. Какой патрульный катер сумел бы произвести досмотр этого стремительного челнока, который несется в ночной тьме по разъяренному морю?.. Многие рабы, уведенные в глубь Аравии, не могли потом вспомнить, видели ли они море — такой молниеносной была эта ночная переправа.

Но оставим рабов, о которых я расскажу позднее, и вернемся к моему путешествию.

Вечером на горизонте вырастает высокая колонна маяка Мокки; затем возникает и песчаная полоска, служащая ему основанием. Позади виднеется город Мокка — нагромождение белых строений с устремленными ввысь изящными минаретами.

Мокка! Какое славное имя! Этого имени, как дворянского титула, удостоился кофе. Наконец-то и моему взору предстал этот величественный город.

Я вижу высокие, многоэтажные дома в арабском стиле, фасады которых кажутся состоящими из машрабийа[13]. Не скрываются ли за этими изящными решетками чувственные восточные красавицы?

Мощные стены с бастионами по бокам гордо защищают Мокку. Я подплываю поближе, и тут крепостные стены обнаруживают множество брешей — такое впечатление, что это сплошные руины… Да, так оно и есть — руины.

Высокие дома лишаются своего величественного вида. Там, где моему воображению рисовались искусно сделанные балконы с решетками, зияют огромные провалы, похожие на пустые глазницы. Еще держатся только стены фасадов, обращенные к морю, создавая у путешественника, плывущего вдали от суши, иллюзию великолепия, давно уже утраченного.

Опускаются сумерки, и я встаю на якорь за пределами рейда, под прикрытием полуострова. Ранним утром мы подходим как можно ближе к берегу и бросаем якорь перед нагромождением жалких руин. У города какой-то нереальный вид, и я ожидаю появления фантастических существ, призраков прошлого.

Но, вопреки этим ожиданиям, из развалин, как по мановению волшебной палочки, выходит целая толпа вполне живых арабов, чувствующих себя непринужденно среди руин.

Мы сходим на берег. Черный, как уголь, араб спрашивает у нас документы. Он опоясан патронташем, живот увешан кинжалами в серебряных ножнах, на плечах лежит ремингтон. Очевидно, это турецкий солдат. Ничего не остается, как пойти вместе с ним к Омеру-эль-Бахару[14]. Следуя за своим проводником, я вхожу в мертвый город.

Между раскаленных полуденным солнцем стен мы идем по извилистым улочкам, заваленным обломками. Высокие пятиэтажные фасады с подъездами из тикового дерева напоминают о роскошной жизни Востока.

Среди этих руин расположились арабские семьи, совершенно безразличные к царящему вокруг запустению, как если бы воспоминания о минувшем не терзали безутешные души, незримо присутствующие в каждом из этих разоренных жилищ.

Поверх обвалившейся стены, в лучах солнца, проникающих туда через брешь, я замечаю двор, окутанный тенью, весь выложенный мрамором; в центре его остатки бассейна, наполовину заполненного навозом, а там, где когда-то старый просвещенный султан созерцал своих любимых жен, сидя возле прохладного водоема в знойные часы сиесты, задумчиво стоят покрытые язвами вьючные ослы.

Пустынные пространства, заваленные обломками, с беспорядочно торчащими балками, хранят лишь следы фундаментов, словно все здесь было сметено каким-то стихийным бедствием.

Наконец мой проводник — или мой охранник — останавливается перед дверью, грубо сколоченной из досок, и вводит меня в просторное сумрачное помещение. Над моей головой два этажа обвалившихся потолков с торчащими в темноте из стен обрубками балок. В верхней части этого мрачноватого нефа воркуют голуби. Открытая дверь отбрасывает косой свет на пол, усеянный мусором. Тишина, витает запах козьего навоза. Я ничего не вижу. Где я?.. Наконец я начинаю различать в глубине очертания людей, сидящих на роскошном персидском ковре, расстеленном поверх разошедшихся плит. Вне сомнений, это Омер-эль-Бахар и его небольшой двор, ибо на Востоке ни один уважающий себя человек не обходится без свиты, даже если она и состоит исключительно из его прислуги.

Это угрюмый тип с лакричным цветом кожи, его лицо наполовину скрыто огромными седыми усами. Он курит наргиле[15], имеющий длинный бархатный рукав красного цвета, и голова этого «змея», сделанная из слоновой кости, время от времени исчезает в зарослях густых усов. Монотонно булькает вода, и кажется, что это довольно урчит существо, стоящее на серебряных лапках, с вытянутой вверх длинной шеей, а наверху мерцают, словно налитые кровью очи, раскаленные угольки.

Затем по кольцам этого большого змея пробегает судорога, и он переходит по кругу из уст в уста.

Я приветствую собравшихся, согласно принятому здесь обычаю; мне предлагают сесть на табурет и начинается допрос.

Старый усатый разбойник обменивается короткими фразами на турецком языке со своими товарищами. Откуда ни возьмись, появляются четыре вооруженных солдата. Старик разговаривает с ними, то и дело поглядывая на меня. Что со мной будет? Посадят ли меня на кол или, крепко связав, запихнут в жерло каронады?..[16] Однако мне предлагают выпить сладкого, как сироп, чаю. Что-то вроде стаканчика рома для приговоренного к смертной казни.

Глаза привыкают к темноте, и я могу получше разглядеть лица своих собеседников. У одного только старика любопытная внешность воина-варвара. У остальных звериные морды, а точнее, лица опустившихся до скотского состояния людей. Это меня успокаивает. Здесь собрались только подчиненные, которым захотелось поглядеть на пришельца потехи ради, прежде чем отправить к вали[17].

Солнце ослепляет меня, когда я выхожу из этого логовища в сопровождении четырех здоровенных турок, очевидно, рабов, так как они черные. На них нет какой-то определенной формы, только патронташи и автоматические ружья с примкнутыми штыками. Этот эскорт придает мне вид пленника, которого куда-то ведут. Я пытаюсь заговорить с ними, но они не знают арабского или, скорее всего, делают вид, что не знают.

Итак, еще одна прогулка по лабиринту пустынных улиц.

Я многое бы дал, чтобы увидеть кого-нибудь из своих людей.

Мы проходим мимо небольшой кофейни, которая выглядит так: в тени под сохранившимся обломком стены установлена глиняная печь, на которой подогревается чай, с десяток старых ящиков заменяют столы и скамейки. Арабы беспечно курят наргиле, изготовленные из кокосовых орехов. Я замечаю, как от этой группы отделяется Абди; я приглашаю его следовать за мной, что бы там ни случилось, держась ближе или дальше от нас, словом, как получится.

Мои охранники останавливаются возле портала дома, менее обшарпанного, чем его соседи. Здесь обитает вали. Сперва мы пересекаем конюшню, потом поднимаемся по деревянной лестнице, которая приводит нас на террасу, ослепительно сверкающую белизной под лучами солнца. На этой широкой платформе, выросшей, словно гриб, на спине древнего колосса, оборудовано новое скромное жилище. Это частная квартира вали.

Передо мной молодой турок в розовой пижаме и красных кожаных туфлях без задника и каблука. Вокруг столика, инкрустированного слоновой костью, сидят, скрестив, как и он, по-турецки ноги, два офицера и пьют кофе, который аккуратно наливает в крохотные чашки темнокожий раб. Улыбаясь и не говоря ни слова, вали жестом приглашает меня сесть на пододвинутый стул. Но я и не думаю им воспользоваться и присаживаюсь на корточки. Опять улыбка, к которой присоединяются офицеры. Мне предлагают сигареты с позолоченными кончиками. Оба офицера курят через длинные мундштуки, то и дело стряхивая пепел с видом небрежного отвращения.