Я прошу Шеве связаться по телеграфу с Дельтелем и запросить, должен ли я продолжать путешествие. Я предпочел бы возвратиться в Джибути со своим грузом и дождаться новостей.

Дельтель отвечает, что боеприпасы, покинувшие Джибути, могут быть возвращены назад только при условии полной оплаты пошлины на ввоз. Таким образом, это неслыханное требование вынуждает меня продолжить плавание. Можно было бы и не применять этого закона ввиду политических изменений, но власти, вероятно, надеялись на то, что я поспешу навстречу собственной гибели. Впрочем, мобилизация не означает войны. Пока это событие смахивает на инцидент в Агадире. Может быть, все еще уладится.

Вечером того же дня я выхожу в море.

Утром в поле зрения появляется Рас-эль-Ара. В это время года якорная стоянка хорошо защищена от сильнейшего северо-западного ветра, обрушивающегося на Красное море. Господствующее направление ветров еще не сместилось к западу, когда они дуют параллельно берегу и позднее сливаются с мощным муссоном, царящим в Индийском океане. Проносясь над этим участком полуострова, раскаленным от солнца, ветер превращается в знойный самум, увлекающий за собой тучи песка.

Очень крутой, покрытый галькой пляж круто обрывается в море. Судно может опереться на него форштевнем, не рискуя сесть на мель. Я велю отнести якорь на сушу, чтобы не испытывать постоянного беспокойства, так как глубины здесь огромные.

Сегодня после восхода солнца ветер обретает необыкновенную мощь, и все побережье исчезает в облаках пыли. Его порывы взметают в воздух прибрежную гальку, и она, долетая даже до судна, градом сыплется на палубу. Обрывки растительности и клочья чахлой травы, проносясь мимо, цепляются за корабельные снасти, которые издают неумолкающий свист.

Безлюдность берега, где нас должны уже ждать, в такую погоду меня не удивляет.

Несмотря на шквальный ветер, Хасан намерен отправиться в соседнюю деревню за новостями; она расположена всего лишь в часе ходьбы, говорит он. Зная, что означает в устах туземца такое утверждение, я делаю вывод, что он прошагает не менее четырех-пяти часов и вряд ли вернется до наступления темноты. Хасан берет с собой несколько фиников, бурдюк с водой и исчезает в песчаном тумане.

После завтрака, устав от завывания ветра в рангоуте, я принимаю решение размять ноги на берегу, несмотря на колючий ветер. С кончика бушприта я спрыгиваю на камни. За мной следует Абди. Я велю отпустить трос, чтобы судно отошло подальше от суши.

На всякий случай я прихватил ружье системы грас и шесть патронов: может быть — это, правда, маловероятно, — нам попадется газель. На мне лишь набедренная повязка; я люблю, когда голую кожу грубо ласкает ветер.

Преодолев крутой склон берега, покрытый галькой и как бы защищающий континент от моря, мы видим перед собой теряющуюся в красноватом тумане равнину, поросшую серым кустарником. На ее опушке я замечаю строение кубической формы, выбеленное той очень чистой известкой, которую арабы приготовляют путем обжига морских улиток. Белизна ее столь ослепительна, что кажется, будто в ней отражается небо, и купола гробниц сияют в полдень, словно шары света, залитые таким же ярким светом.

Гробница ничем не отличается от многих других: куб с гранью длиной четыре метра, с приподнятыми углами, увенчанный куполом, имеющим форму большого яйца, острым концом обращенного к небу. В противоположной стене оборудована ниша, с наружной стороны она образует выступ, напоминающий спину человека, который, ссутулясь, бредет против ветра.

Таинственный сумрак, царящий внутри этого небольшого святилища, куда внешние звуки проникают приглушенными, резко контрастирует с ослепительным солнечным светом и яростным ветром.

Пальмовая циновка покрывает пол, а под темным сводом расположен прямоугольник из белого гравия, окаймленный рядом камней, — в этом месте погребен шейх. В углу стоит глиняная курильница, заполненная остывшими углями.

Крохотные свертки, перевязанные выцветшими тряпками, все покрытые одинаковым слоем пыли, вложены в углубления в стенах. Это подношения: горсть фимиама, пучок благовонных трав, щепоть риса.

Подобные гробницы, возвышающиеся тут и там на этих пустынных берегах, являются убежищем для странствующего вдали от людей путешественника. Совершив молитву или прочтя «Фатиху» в честь шейха, он ложится на циновку и спит безмятежным сном рядом с останками незнакомого мертвеца, который защищает его, подобно тому, как он уже много веков подряд покровительствовал тем, кому доводилось проходить здесь, между пустыней и морем.

Среди этих густых зарослей, овеваемых жгучим ветром, который свистит в колючках, среди завихрений песка, уносящихся в открытое море, одинокие усыпальницы, когда входишь в них, как бы обволакивают вас умиротворяющим покоем.

Внутри каменных стен вы чувствуете себя вдали от дикой и враждебной природы. В тишине храма вас охватывают возвышенные думы, словно вы во власти покровительствующей вам таинственной силы.

Курильница с давно потухшими угольками, запыленные подношения, втиснутые в щели между камней, скромные вещицы, свидетельствующие о набожности одиноких и беззащитных путников, — все это становится здесь таким же трогательным, как и наивная вера бедуина, который возносит молитвы Богу, затерявшись среди бескрайних пустынь…

Абди выводит меня из этого мечтательного состояния и показывает на группу из пяти человек, появившуюся в тумане и идущую вдоль моря. Четверо из них вооружены и одеты в некое подобие военной формы. Это арабы из турецкой охраны.

Наша фелюга теперь едва различима в вихрях пыли; кажется, она медленно удаляется от суши. Очевидно, заметив этот отряд, Ахмед Муса отпустил канат на всю длину, чтобы отплыть как можно дальше.

Оказавшись на одной линии с кораблем, люди останавливаются и начинают жестикулировать, вероятно, побуждая матросов подплыть поближе.

Я прихожу к выводу, что это патруль. Учитывая объявленную мобилизацию, о которой мне сообщили перед отплытием, я не могу точно знать, каковы намерения этого отряда. Вспомнив немецкого офицера, переодетого турком, которого я видел в Мокке, я думаю, что, если окажусь у них в руках со своим грузом, то меня возьмут в плен без всяких формальностей. Я все еще скрываюсь в мечети. Первая моя мысль — начать стрелять по этим непрошеным гостям, но у меня мало патронов. Конечно, я попаду в кого-нибудь из них с первого выстрела, так как они стоят на месте и не ожидают нападения. Но, когда возникнет угроза, солдаты разбегутся в разные стороны. И тогда я рискую тем, что, впустую израсходовав все свои патроны, окажусь запертым в мечети, как мышь в мышеловке.

Я говорю Абди: «Было бы хорошо, если бы на судне догадались выйти в море и вернуться уже ночью, когда солдаты уберутся восвояси». Едва я успеваю произнести эти слова, как один из них замечает наши следы на песке, протянувшиеся от пляжа к мечети. И отряд спешно направляется к нашему укрытию.

Абди стремглав выбегает наружу и исчезает, обогнув раскрытую дверь. Заметив его, солдаты бросаются за ним вдогонку. Я не вижу, куда он побежал, но по направлению, взятому преследователями, можно догадаться, что он намерен достичь берега моря, сделав крюк в зарослях и положившись на быстроту своих ног.

Один из солдат, припав на колено, прицеливается и стреляет в беглеца, другие поступают точно так же. Раздается сухой треск маузеров. Очевидно, Абди мчится среди кустов, петляя, и выстрелы не достигают цели, так как солдаты возобновляют погоню. Но Абди не осознает опасности, поэтому он вполне способен выбежать на открытую местность и перед самым их носом повернуть к морю, всегда манящему его, словно это его родная стихия, единственное место, где Абди может чувствовать себя по-настоящему в безопасности.

Я больше не испытываю колебаний, нельзя позволить им убить этого несчастного, и я прицеливаюсь. Но в тот момент, когда я собираюсь обнаружить свое присутствие выстрелами, над фелюгой поднимается облачко дыма, и до меня доносятся приглушенные расстоянием выстрелы. Этот неожиданный залп заставляет солдат, застигнутых врасплох на открытой местности, лечь на землю. Они ползут к зарослям травы и бугоркам, за которыми можно укрыться, и открывают огонь по кораблю.