— Прошу нас извинить, живем мы скромно, — сказал Грэгор. — Идемте, покажу вам дом.

Девушка нехотя двинулась следом за ним по дорожке, но почти сразу остановилась. Дверь на крыльце отворилась, и в сад вышел еще один человек, а Лизе и в голову не приходило, что в доме живет кто-то еще.

Она замерла на месте, подняла глаза и обомлела.

В жизни Рональда было много ярких событий.

Первое случилось в возрасте десяти лет, когда надзиратели накалывали ему традиционную татуировку-паутину на лице. И они приметили особенность маленького невольника — глаза необычного синего цвета — и тут же донесли о нем хозяевам.

Хозяева заинтересовались и возжелали лично посмотреть, что за чудо родилось у них на полях. Они с умилением разглядывали Рона, то и дело перебрасываясь восторженными репликами: «Какой светленький!», «Какие глазки!», и решили, что ему всенепременно нужно прислуживать в доме.

Так Рональд переехал в особняк, где качество жизни было несоизмеримо выше, чем в полевых бараках. Ему предоставили кровать в общей комнате, кормили хорошо, усиленно обучали манерам и правилам поведения в доме. Нагружали работой, как и всех детей, черновой: чистить овощи, мыть посуду, драить полы и выносить горшки, выполнять другие мелкие поручения. Перестроиться получилось не сразу. Рон был довольно общительным ребенком, любил возиться с младшими детьми, пока взрослые работали на поле; привык, что на него внимания не обращают вообще, а по новым правилам полагалось молчать, быть все время на виду, безукоризненно себя вести и раскрывать рот только тогда, когда это необходимо, например, чтобы ответить на вопрос, что у него не всегда получалось. Приходилось все время контролировать поведение. Иногда Рон забывался, и после того, как он на кухне долго что-то рассказывал поварам и отвлекал их от работы, его услышал дворецкий.

Показательная порка навсегда отбила желание раскрывать рот тогда, когда не надо.

Второй случай произошел в двенадцать лет. Он назубок выучил все возможные правила и этикета, и поведения, и ему впервые доверили подать ужин к хозяйскому столу. Как он волновался! Руки дрожали, ноги стали как деревянные, все, что могло вспотеть, вспотело. Рон с трудом придал лицу безучастное выражение, потому что, по правилам, невольникам не разрешалось показывать эмоции; и пошел, с тяжелым подносом в руках, на котором стояло большое блюдо с запеченным гусем.

Дошел до стола. Осталось просто переложить блюдо и уйти, но руки так тряслись, а сердце так колотилось, что отдавалось эхом в ушах — и непонятно, как так вышло, но гусь вместе с тарелкой скатился с накренившегося подноса и упал на пол. Посуда разбилась, еда пришла в негодность. Хозяева соскочили с мест и закричали. Выражение их лиц он навсегда запомнил. Они были злы, очень злы, а Рональду хотелось умереть тут же, на месте.

Наказывали плеткой. Дворецкий так разошелся, что кожа на спине лопнула в нескольких местах, и Рональд с месяц не мог ни ходить нормально, ни спать. Потом шрамы зарубцевались. На коже. На душе так и остались, свежие.

И с тех пор Рональд впал в немилость. К нему приклеилась слава неуклюжего, и что самое странное, чем чаще его так называли, тем сильнее он убеждался, что так оно и есть. Из рук все валилось. Он постоянно резался ножом во время чистки или нарезки овощей, стал спотыкаться на ровном месте, быстро пачкался. Одновременно всплыла проблема номер два: Рональд плохо рос. На фоне других смотрелся почти что карликом. Хозяева констатировали, что приводить Рона в дом было большой ошибкой, и вынесли вердикт, что он ни на что не годен. На поля его не вернули, благоразумно решив, что настолько убогий невольник загнется от тяжелой работы, из жалости оставили в доме. И отныне жизнь для него ограничилась кухней, общей комнатой и двором, где он иногда помогал садовнику.

И сад оставил одно из самых ярких впечатлений в жизни Рональда. Он обо всем забывал, когда возился в земле, обильно засаженной клумбами с самыми разными цветами. Замирал от восхищения, когда очередной бутон вдруг распускался, открывая взору сокрытую красоту. Буйство красок, совершенные формы, благоухающий аромат — все завораживало его. Он бесконечно долго мог сидеть на земле и смотреть на цветы, восхищаясь ими, поливать их, ухаживать за ними, обрезать лишние веточки, высаживать, пересаживать, и, конечно же, собирать прекрасные букеты, которые украшали спальню самой хозяйки. И иногда ему казалось, что мир не может быть плохим, потому что в нем существуют настолько прекрасные создания, как сочноствольные герберы, самые любимые цветы Рона. Он любил разговаривать с ними. Чаще всего мысленно. А бывало, что и вслух. Цветы покачивались на ветру и никогда ничего не отвечали, но ему все равно казалось, что они, конечно же, все-все понимают, просто не могут ничего сказать.

Сад стал единственной радостью, поддерживающей в Роне слабый огонек самости, не позволяющей полностью сломаться. Он как будто выдергивался из серости и на некоторое время попадал в светлую, освежающую сказку.

И так продолжалось до четырнадцати лет, когда в жизни Рона случилось, пожалуй, самое значимое событие за всю жизнь. Тот день намертво впечатался в его память. Хозяйка слегла с тяжелой болезнью, и хозяин привез лучшего доктора в Райтоне, с неизменным спутником. И Рон не знал, что за спутник там такой, но все, и слуги, и невольники тихо переговаривались и строили страшные лица, и даже дворецкий, заглянувший на кухню, выглядел напуганным.

Рон чистил картофель к ужину и, в целом, суета в доме его не особо заботила. Он не был любопытным. Точнее, был когда-то, но со временем прошло.

Дворецкий посмотрел по сторонам, задержался взглядом на Роне, недобро улыбнулся и направился прямиком к нему. Громким голосом велел немедленно подать спутнику доктора все, что осталось от обеда. Рональд растерялся, вскочил на ноги, вымыл руки, взял подготовленный другими работниками кухни поднос, и, почему-то под сочувственные взгляды, пошел в гостиную.

Он ничего не понимал. Растерялся. Ведь хозяева говорили, что близко не подпустят Рона к обслуживанию стола, вообще запретили появляться в общей части дома, чтобы не позориться перед гостями — так почему дворецкий выбрал именно его? Но как только Рон вошел в гостиную, так сразу все понял.

Спутник доктора оказался настолько ужасным, мерзким и отвратительным, что такому не жалко подослать и худшего из невольников. Рональда, например. Черные глаза существа уставились на Рона, в упор, и под их пристальным, пронизывающим взглядом он с опаской приблизился. Приказ есть приказ. Назад не убежишь. Поставил поднос на стол. Не уронил. Всхлипнул.

Ему казалось, что спутник доктора уже мертвый. Он не верил, что подобные существа могут существовать. С кожей его было что-то не то. Она как будто гнила изнутри, пузырилась, бугрилась. Темная. Лицо, как камень. Ни тени выражения. В глазах пустота. А еще он был огромный, потому что и в сидящем положении монстр смотрел на Рона сверху вниз.

Рональд терпеливо ждал, когда чудовище подаст знак, что можно уходить, так, как положено по правилам, но оно просто начало есть. Оно ело и не сводило с Рона глаз, не произнося ни слова. Рональд потел, холодел, ему казалось, что оно заглядывает в душу, что щупает ее и пробует на зуб, что издевается и специально мучает вот так, ядовитым взглядом. Ему захотелось плакать, захотелось убежать, но тело как свинцом налили, а ноги словно в пол вросли.

Когда на лестнице послышался голос владельца, которого Рон обычно боялся до смерти, он обрадовался. С надеждой посмотрел вперед, с облегчением увидел, что хозяин идет в гостиную, с каким-то человеком, доктором, наверное. Рональд надеялся, что владелец отправит его назад, на кухню, и пытка кончится.

— Спасибо вам большое! — беспрерывно благодарил хозяин доктора, пожилого человека. — Сколько я вам должен? Просите, что угодно, после того, что вы сделали, я вечный ваш должник!