Таким образом, поляризация философско-эстетических исканий в XX столетии обозначилась с предельной остротой и, несмотря на позднейшие «примирительные» интенции постмодерна, приобрела характер принципиального противостояния[73]. На контртрадициональном «полюсе» этих исканий, под влиянием новейшей прогрессистской и неолиберальной идеологии, планомерно осуществлялась дискредитация традициональности как оплота косности и инерции, как явления, диаметрально противоположного творческому поиску и свободному исследованию. Причем внедрению и распространению антитрадиционистских убеждений способствовали не только радикальные эстетические доктрины авангардного толка (на отечественной почве они довольно быстро были вытеснены принудительно насаждаемой марксистско-ленинской доктриной), но и усиливающиеся веяния новейшего внерелигиозного позитивизма и сциентизма. В частности, на Западе (а с 80-х годов и в СССР) большой популярностью пользовалась социологическая концепция Макса Вебера, в рамках которой опора на традицию, трактуемая как иррациональный и рутинный социокультурный рефлекс, принципиально противопоставлялась рациональному мышлению и инновационной динамике развития общества. В Советской России директивно утвержденный «сверху» соцреализм, хотя и провозглашал в качестве одной из задач «учебу у классиков», фактически разрывал действительные, органические связи с культурным наследием прошлого, так как революционная идеология оказывалась несовместимой с почтительным вниманием к опыту дореволюционных поколений.
Если говорить об общеевропейских тенденциях, то в литературной сфере, по мере постепенного осознания неизбежности наследования «чужого» и неотвратимости связей с прошлым, неуклонно нарастало ощущение «репрессивного» характера традиции[74], породившее сначала авангардный бунт против «старья культуры», затем утопию «отказа от языка», стремление «обмануть язык» (выражение Р. Барта) и, наконец (вначале – в «свободной» Европе, потом – в отечественной постсоветской словесности), постмодернистскую практику своеобразного отчуждения от факта принадлежности субъекта «всеобщему языку» путем беспристрастного препарирования многообразных «влияний» и «совпадений» как равноценных и аксиологически нейтральных, мировоззренчески безразличных «казусов» творчества, понимаемого как ни к чему не обязывающая «игра» с культурным наследием веков. Это позволило значительно снизить градус нетерпимости в отношении к традиции, поскольку отчужденный аналитизм (своего рода непричастность к изрекаемому, алиби в бытии[75]) создавал иллюзию независимости говорящего/пишущего от любых ценностей и смыслов. Тем самым неистребимое из памяти наследие прошлого оказывалось как бы «обезврежено» – осознано и взято под рациональный контроль подобно фрейдианским «комплексам» в психоаналитических практиках. Постмодернизм, «культурно» преодолевший бунтарство своих учителей-авангардистов, легко согласился быть толерантным к общечеловеческому (как варианты – общенациональному, религиозному и т. д.) преданию, однако при единственном условии – снятии с писателя – «скриптора»[76] каких бы то ни было онтологических обязательств перед экспонируемыми в текстах аксиологемами и постулатами, что, в сущности, означало интеллектуально-эстетическую всеядность, граничащую с полным безразличием. В русле этой линии исканий понятие «традиция» (почти реабилитированное в культурологии и социологии 80-х годов, хотя и ценою примитивизации и выхолащивания самого концепта[77]) в литературоведении оказалось почти полностью вытеснено сначала понятиями «цитата», «реминисценция» и «подтекст», а позднее – всеобъемлющим понятием «интертекстуальности» (термин впервые предложен Ю. Кристевой). Облаченная в эти рафинированные и «безопасные» для вольнолюбивого субъекта формы, традиция переставала ощущаться в качестве тиранической и надзорно-репрессивной инстанции. Более того, «…стало естественно говорить о том, что оппозиция традиции и новаторства, культуры и антикультуры и другие противопоставления классического модерна потеряли свой смысл…»[78].
На самом деле за кажущимся идиллическим «благополучием» подобного примирения стародавних врагов скрывалась весьма тревожная проблема, угрожающая жизнеспособности организма Культуры в гораздо большей степени, нежели наивная «революционность» первопроходцев авангарда. Имя этой угрозе – тотальный скепсис и дезонтологизация всей духовно-культурной сферы, превращение ее в некий музееобразный пантеон «погибших богов» или собрание симулякров (одно из излюбленных понятий в лексиконе постмодернизма; введено в современный научный обиход Ж. Батаем и Ж. Бодрийяром). Тенденция, проявляющаяся в эмансипации личности от власти объективной истины и в освобождении от всяких этических и логических обязательств перед миропорядком, отчетливо обнаруживает в себе ныне опасную перспективу размывания фундаментальных ценностных оснований не только искусства, но и всех отраслей духовного бытия. Мы являемся свидетелями продолжающейся эскалации дивергентного типа сознания, дробящего человеческий мир на множество автономных, самодовлеющих и чуждых друг другу «миров», не признающих никакой универсальной аксиологической шкалы и совместимых лишь исключительно в плоскости биосоциальных инстинктов и формальных общественных договоренностей. Такова на данном этапе судьба дивергентных начал «уединенного» духа[79], на заре XX века утверждавшего непримиримую альтернативность индивидуальных «картин мира», а в последние десятилетия утверждающего полнейший плюрализм (отчужденное равноправие) многочисленных культурных «кодов», релятивность (относительность, условность)[80] смыслополагания и, в конечном счете, фиктивность, мнимость любых аксиологем и общекультурных конвенций. Впрочем, это лишь один из двух крайних полюсов современного традициологического мышления.
На противоположном полюсе исканий, в среде убежденных апологетов традиционных форм и культурной «идентичности», напротив, происходило усиление реставрационистских настроений, обусловленных поисками противоядия центробежным тенденциям, угрожающим разрушительными последствиями для всего человечества. В. Аверьянов отмечает проявившееся во второй половине XX века «бурное развитие теории традиции, обусловленное кризисом классического модерна…». Однако, как проницательно замечает ученый, в большинстве возникающих на этой волне доктрин «традиционные явления отделяются от традиции как принципа их существования» и как «механизма их функционирования», вследствие чего транслируемые элементы нередко обретают мнимую завершенность «в самих себе»[81], в своей фетишизированной самодостаточности (ср. с предостережениями В.Н. Лосского о необходимости разграничивать локальные «предания» и целостное «Предание»[82]). Сторонниками идеи «возвращения к истокам» настойчиво отстаивалось (и нередко отстаивается до сих пор) ультраконсервативное понимание традиции как альтернативы любому инновационному культурно-историческому движению. В русле названного подхода понятия «традиция» и «традиционный» стойко ассоциируются с идеализированным прошлым, с докризисными, патриархальными и «органическими» формами национального бытия, с так или иначе трактуемым «золотым веком» культурной истории, с «родной стариной», а то и с возвратом к иррационалистической архаике, к докультурной, магической сакральности. В результате вытесняется и дезавуируется понимание традиции как динамики исторического наследования, как освоения, «передачи», накопления и расширения культурного опыта[83]. Верность традиции начинает отождествляться с пассеизмом и антиисторизмом, с неподвижным равновесием, а также, говоря словами Г. Флоровского, «возникает опасность заслонить и подменить вселенское… предание преданием местным и национальным»[84]. К тому же традиция, как сквозная, метаисторическая связь времен, нередко подменяется так называемой «традиционностью», понимаемой как репродуцирование уже известного. При этом, по меткому наблюдению В. Аверьянова, «в традиционных явлениях вертикальное измерение традиции может истончаться или утрачиваться»[85]. Проводя это различие, Аверьянов опирается на ключевые положения концепции Б.С. Брасова, полагавшего, что традиция, в отличие от традиционности, всегда выходит за рамки того или иного периода и требует перспективного видения, большой истории[86].
