Выше говорилось о том, что главным предметом нашего интереса являются не собственно моменты того или иного соприкосновения писателей с опытом предшественников, а аксиологическая мотивация обращения к общекультурному наследию, модус восприятия исторически утвердившейся традиции.

Поясним сказанное на простом примере. У таких разных поэтов, как Маяковский, Хлебников, Мандельштам и Вяч. Иванов, можно в изобилии обнаружить унаследованные из традиции элементы, бессознательные заимствования и умышленные отсылки. При этом у Маяковского, устремленного к радикальной новизне (хотя и соскальзывающего невольно в проторенные колеи), сознательные реминисценции чаще всего имеют демонстративно-нигилистический, культуроборческий характер (многочисленные имена, факты, события мировой культуры упоминаются, как правило, лишь для того, чтобы быть посрамленными перед лицом беспрецедентной современности или в сравнении с уникальностью и величием лирического героя)[141]. У Хлебникова, тяготеющего разом и к архаике и к бесстрашной футурологии, отсылки (мифологические, фольклорные, культовые и пр.) в большинстве своем используются внеиерархично, спонтанно, «наивно», без какой бы то ни было заботы о традиционных структурных связях и об идентичности говоримого существующей традиции[142]. У Мандельштама универсалии и «вечные образы» предстают в головокружительных скрещениях и трансформациях, но скрепленные неизменной волей к смыслоцентричности и не ослабевающей ни на секунду интуицией связности / иерархичности / «логосности» всего сущего[143]. У Вяч. Иванова те же универсалии выстроены с трезвой, зрячей и предельно осознанной заботой о гармоничном сопряжении символической многозначности и классической соразмерности, самотождественности, строгой соположенности всего говоримого и мыслимого[144].

Итак, при очевидной вроде бы «традиционности» творчества во всех перечисленных примерах (если считать показателем таковой заимствования и разного рода «переклички») модус восприятия традиции везде оказывается разным. В случае Маяковского перед нами «нечаянная» традиционность в сочетании с намеренно-декларативной контртрадиционностью. В случае Хлебникова – архаический («исконный») характер значительной доли сюжетно-тематического материала в сочетании со стихийной внетрадиционностью (а-традициональностью) семантики, аксиологии, поэтики и стиля. В случае Мандельштама – рискованно-экспериментаторская поэтика и одновременно сознательно-интуитивная приверженность традиционному культурному тезаурусу. А в случае Вяч. Иванова – неклассическая суггестивность в единстве с ответственной продуманностью словаря и семантической структуры, что призвано обеспечить логическую совместимость сказанного с вечными смыслами Предания. Таким образом, из четырех названных поэтов – по строгому счету – только два (Мандельштам и Вяч. Иванов) могут претендовать на статус традиционально мыслящих, т. е. сознательно мотивированных на творческую ретрансляцию и реактуализацию культурного целого как безусловной ценности, хотя интенсивное взаимодействие с традицией присутствует в творчестве каждого из них[145].

Признание факта неклассической свободы (в самоопределении, мышлении, творчестве, истолковании и т. д.) нередко подталкивает нас к тому, чтобы в конечном счете квалифицировать рассматриваемый глобальный сдвиг как наступление эры абсолютного духовно-интеллектуального произвола и – как следствие – всеобщего релятивизма[146]. Данную тенденцию в свое время прозорливо разглядел Вяч. И. Иванов, писавший в 1933 году: «Полное одобрение получили и… пользуются большим успехом релятивисты (исторический релятивизм которых не имеет ничего общего с космологическим релятивизмом Эйнштейна, чья “теория относительности” в сущности, быть может, близка дуализму Платона)»[147].

Концепт «релятивности» ныне является одним из ключевых в числе категорий, описывающих структуру неклассического сознания. Причем разница между а) пониманием релятивности как многоуровневого характера современной эпистемологии, обусловленного множественностью способов описания реальности, и б) пониманием релятивности как произвольности и условности всякого знания, мышления, описания[148] – не всегда акцентируется и даже, по-видимому, не всегда до конца осознается. Это неразличение (или недостаточное различение), с одной стороны, факта многомерности бытия, открывшегося современной науке и культуре, и, с другой стороны, своеобразного гносеологического «отчаяния», сообщающего любым актам сознания необязательность, тщетность и открывающего простор для безответственной игры смыслами, нередко проецируется и на литературу. Это весьма характерно даже для тех ученых, которые в общем не склонны к легковесному отождествлению а) сознательного субъективизма, культивирующего безбрежную окказиональность смыслов, и б) поиска форм неклассической, индуктивной конвенциональности, допускающей полисемию, амбивалентность, вероятностность смыслополагания, но все же исходящей из необходимости и принципиальной возможности взаимопонимания. Так, авторы ценнейшего по своим наблюдениям и выводам коллективного исследования «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма»[149], характеризуя неклассические художественные стратегии поэтов-акмеистов, активно используют такие понятия, как «релятивность», «неопределенность», «окказиональность» и т. п., хотя общий вектор предпринятого рассмотрения нацелен на утверждение принципиальной смыслоцентричности и смыслового единства анализируемых текстов. К «релятивному» прочтению художественно-смысловых стратегий постреализма склоняются (не вполне отделяя таковое от релятивистского) и Н. Лейдерман с М. Липовецким[150], притом что постреалистический вектор, как и выделяемая ими линия «неоакмеизма», трактуется учеными в качестве альтернативы авангарду и постмодернизму. Вот как комментирует этот казус В. Тюпа: «…Лейдерман проницательно сблизил эстетику Бахтина с поэтикой Мандельштама… однако их общий знаменатель ошибочно поименовал “релятивизмом”, тогда как речь следовало бы вести о “диалогизме” конвергентного сознания. Релятивизм игнорирует онтологический статус бытия, что Бахтину с его концепцией ответственности совершенно чуждо»[151]. Правда, данное возражение относится к работе Н. Лейдермана, написанной в 1992 году[152]; в последующих трудах соавторы предпочитали говорить не о релятивизме, а о релятивности, однако общий логический контекст не претерпел кардинальных изменений.

Подобный подход (оспариваемый В. Тюпой) существенно затрудняет задачу разграничения дивергентных и конвергентных линий в неклассической литературе. В стремлении приблизиться к разрешению этой проблемы мы исходим из того, что динамизм неклассического сознания вовсе не означает «условности» всех и всяческих истин. Здесь-то как раз, на наш взгляд, и проходит черта, отделяющая объективно-ориентиро-ванный (неоонтологический) дискурс в новейшей словесности от других постклассических дискурсов. Этот тип мышления, являющийся ментальной основой неотрадиционализма, принимает неклассическую многополярность, «не-евклидовость», реляционность мира (и соответственно познания) как непреложный факт, включает его в свой опыт, но отказывается делать из этого релятивистские выводы, продолжая в новых, изменившихся условиях утверждать бытийную реальность как сверхличных универсалий, так и ведущего к их постижению духовного опыта.