Весело, подъем в движениях людей, наэлектризованных вечером, театрами, неосторожными обещаниями или горячим пожатием руки…

Они вышли из под арки ресторана, где она служила.

Не заметила, как уже снимала пальто в квартире Гириадиса. Господин Гириадис занимал две комнаты в нижнем этаже почерневшего и угрюмого снаружи и сырого внутри дома в неприятном центре европейского квартала. Холодно, по трафарету обставленные комнаты, несмотря на яркую лампу и топившийся камин, были унылы и пусты. Сюда приходили редко и ненадолго: переодеться, переночевать.

Чай, пирожные и виски с содой стояли как бы для вида, как украшение смешного золоченого столика.

Она, смущенная, хотела и пыталась быть оживленной, сглаживая неловкость смехом и болтовней. Не удавалось; выходило неестественно, приподнято. И он замечал натянутость, толкуя ее по-своему, и неуклюже проливал виски или размешивал давно остывший чай. Но близость нравящейся женщины притягивала, вытесняя остальное.

— Если вы останетесь со мной, если вы захотите — здесь все оживет. Я найму этот этаж, — сказал зачем-то он, уловив дурное впечатление, произведенное его обстановкой.

Когда, погодя, она склонилась на его плечо, отвечая на ласки, больше от того, что хотелось заглушить беспокойство, он бурно принимал эти знаки чувствительности и доказательства слабости женского сердца.

Через час, поднимаясь с постели, она растерянно протянула руки к нему, уже одетому, точно хотела поймать улетевшую нежность. Он порывисто схватил ее локоть, поцеловал и вышел из комнаты. Собираясь идти ужинать, она, расправляя скомканную вуаль, возилась перед зеркалом. Он незаметно открыл замшевую сумочку, брошенную на диване, и положил на дно ее две цветные бумажки, аккуратно сложенные вчетверо, цифрами в середину.

Много пили в зале, расцвеченной серпантинами, национальными флагами иностранных держав и освещенной фонариками, разубранной по случаю карнавала. Бросали и конфетти на сцену, глядя на глумившихся, и отдалялись друг от друга, отдаваясь такту танца и ритму музыки, сменявшейся капризами разгулявшихся музыкантов. Нелепые маски носились в неистовом фокстроте, сбивая лакеев.

Начиналось утро, когда возвращались домой. Накрапывал дождь, барабаня в кожаный кузов коляски.

Навстречу шли рабочие, разносчики зелени и едва продвигались ослики, с трудом переставляя хилые ноги. Яркими казались экзотического типа люди, тащившие уголь и кричавшие что-то заунывное и неясное, похожее и на песню, и на призыв. Военные автомобили с чужестранными офицерами, державшими в объятиях сонных женщин, готовы были смять их экипаж, едва не задевая колеса в своем неистовом ходу.

Она резко откинулась в угол, когда он обнял ее, ища поцелуя.

— Не надо, ведь день, улица…

— А вы так упадете, не нужно отодвигаться, — возразил он, притягивая ее снова.

Прощались поспешно: давно пора было вернуться домой, да и холодно было, туманно. Она первая спросила:

— Когда увидимся? Приходите вечером. Я свободна: сегодня мой выходной день.

— Превосходно. Наконец-то вы меня к себе пригласили.

Она проснулась поздно, после полудня. Прибрала комнату, напилась скверного кофе и долго объясняла молоденькой армянке, что ей купить к завтраку. Протянула руку на стол, чтобы достать сумочку за деньгами для покупок — сумки не нашла. Подумала, что лежит вместе с пальто на кресле, — тоже нет. Обыскала всю комнату и переднюю, больше для самоуспокоения, шарила в ящиках и коробках, где никогда ничего не было, — ясно стало, что сумочка пропала, потеряна.

— Должно быть, уронила, когда ехали, когда он хотел меня поцеловать. Мне стало стыдно, что француз-моряк смеется, — вспоминала она вслух.

Было жаль денег, последних четырех лир, что заработала за два дня, и досадно, что пропала новая сумочка и единственная сохранившаяся из прежних вещица, белая эмалевая пудреница. Расплакалась, плакала по-детски, будто отбила нос у новой куклы.

Но как же быть: надо мужу купить какао, да и самой съесть что-нибудь. Разом поднялись вся горечь и тоска, накопившиеся и давившие, как рыданья. Но улыбнулась, ободрилась при мысли, что теперь она не одна, что это, должно быть, последнее огорчение, что ее любят. Торопливо сбегала (на трамвай не было необходимых пиастров) пообедать в долг в свой ресторан, а после ждала Гириадиса, лежа на кушетке, следя за мерцаньем углей в потухающем мангале.

Сумерки ушли, прошел и вечер, приближалась ночь. Господина Гириадиса все не было. Не было и записки, разъяснения причины.

Случилось, но что же?

Ведь раньше не бывало дня, чтобы он не повидался с ней, не назначая определенного времени, хотя был чужим. А теперь? Что, если она была лишь прихотью, минутным увлечением? Страсть удовлетворена, — быстрое охлаждение — и она не нужна? Чудовищно! Грубые слова определяли грубую выходку, непонятный поступок. Не засыпая и не раздеваясь в эту ночь, терялась в догадках. На другой день пришла на службу первой, чтобы не оставаться дома одной и рассчитывая на то, что Гириадис или уведомит ее, или придет, по обыкновению, к обеду. Лицо ее, должно быть, исказилось мучительно, потому что один английский офицер, толкнув приятеля, громко сказал:

— И эта недотрога начала кутить: посмотри, как изменилась. Даже глаза выцвели.

Рассуждения бриттов о ее внезапно потускневшей красоте отразились в сокращенном размере чаевых, пренебрежительно оставленных на тарелке.

Однако Гириадис не приходил, хотя уже настало время ужина. Тогда, спрятав самолюбие, скрыв гордость, сухим голосом вызвала к телефону швейцара дома, где он жил, сказав, что спрашивают из магазина, когда прислать заказанное господином Гириадисом, и нельзя ли сейчас? Портье отвечал, что сегодня не стоит, так как мосье только что вышел и навряд ли рано вернется.

Значит, здоров, не уехал? Что же?

Не помня себя, принимала заказы, перепутав, кому следовало подать торт miliefeuilles[25], кому selle de mouton[26]. Уязвленная, воображала себя влюбленной; наряду с глубоким мелькал всякий вздор, какие-то глупые подробности вчерашнего, а сердце заливалось избытком сентиментальности. Огорчение и мысль о пропаже не отставала. Кто посочувствует? Кому пожаловаться? Гириадису? Немыслимо. Разве можно заикнуться о деньгах? Стыд; еще подумает, что она просить у него. Нечего страдать, что не пришел? Может быть, он негодяй, проходимец; о чем же сожалеть тогда?

Постукиванье ножей о бокалы оборвало поток отчаяния.

Господин Гириадис нехотя грыз сыр, не дотронувшись до кушаний. В малопосещаемом кабачке было достаточно уединенно, чтобы предаваться размышлениям. Размышления его касались той, что металась в ресторане, не подозревая, ни что о ней неустанно думают, ни сущности этих мыслей.

— Конечно. Теперь ясно: приняла, как ни в чем не бывало; взяла двести лир, как берет деньги каждая продающая свою любовь. Поступила, как большинство прислуживающих за столиками в ночных ресторанах; все говорят, что это так, а он спорил. Неуместное упрямство с его стороны. К чему он медлил со своим испытанием? Узнал бы правду раньше, было бы легче, потому что он успел немного привязаться к этой грустной изящной женщине. Но и искусная же актриса. Как быстро соблазнилась значительной суммой. Несмотря на опыт, он промахнулся. Обидно, что колебался, не решаясь положить эти лиры в сумочку. Увы, не ошибся. Сейчас бесило, что неудача причиняла ему горе. Наказан за безрассудные мечты о любви. Разве не достаточно было неудачного брака? Да и после: женщины, необходимая роскошь, все оказывались похожими, как копии талантливого оригинала.

Гириадис допил красное вино и вышел. Через улицу из открытой двери «Олимпии» доносились цимбалы. Отлично, он послушает.

Перед эстрадой стояла аляповато нагримированная цветочница в костюме пастушки. Господин Гириадис подозвал ее, властно взял корзиночку с фиалками: