Раздевать совсем просто. Внутри не ворочается ничего.

Ни злости, ни обид.

Раздевать совсем просто и привычно до одури.

Чуть привстать и обнять за плечи после — ещё проще.

Прижаться, неуклюже развернуться, чтобы струя воды била в его макушку, а не в мою, и закрыть глаза, ощутив, как возвращается ощущение прикосновений.

Ощутив, как укладывает руки на мои бока и проводит по ним.

Вверх, до рёбер, усиливая нажим.

Вверх, по рёбрам, а после снова на спину, но вовсе не так, как в коридоре. Теперь между нами и лезвие не прошло бы. Теперь между нет ничего, только вода, стремительно уносящаяся в чудом шмотьём не перекрытый сток.

Согревается быстро.

И не то у меня крыша едет, не то кругом витают клубы пара.

Согревается быстро, его пальцы тоже.

Оживают, двигаются, изучают.

Изучает меня ладонями того, кто хорошо знает меня, и это ощущается безумно странно. Изучает меня по новой, совершенно не зная, где и как нужно касаться. Изучает меня, и кажется, будто и вовсе без подтекста.

Изучает и касается, только потому что может.

А я кусаю губы и всё реже открываю глаза. А я кусаю губы, потому что, твою мать, это же Марат, у которого от меня только зубная щётка.

Это же Марат, с которым я спал, у которого ночевал бесчисленное количество раз и который вырастил мне рога с тремя ветками. Любой олень бы обзавидовался.

Это же Марат, с которым мы никогда вот так не торчали в душе вместе.

Ни разу за три года.

Я бы, наверное, сам себя послал, если бы мог.

Я бы, наверное…

Запускаю пальцы в его давно уже мокрые волосы и сжимаю их. Сам себя проклинаю за это, но ничего не поделать.

Я бы, наверное, хотел отмотать назад.

Словно пасётся в моей голове и читает мысли.

Словно ждал, пока я неосознанно сожму зубы, и отреагировал на скрип.

Шаг — и вжимает в пластиковую стену. Вжимает, отстраняется, а взгляд всё такой же пустой. Вжимает, отстраняется, чтобы оглядеть, и возвращается.

Кажется оттаявшим и куда более живым.

Кажется, будто сейчас набросится, но лишь обнимает снова. Двумя руками стискивает поперёк торса, сжимает изо всех сил, прижавшись лбом к плечу, и, едва я только успеваю обхватить его голову в ответ, буквально стекает вниз.

Отрубается, уткнувшись лицом в мой живот, и лишь спустя несколько минут я могу прийти в себя настолько, чтобы выключить воду.

Перешагнув через борт, оставляю Марата прямо так и, наскоро одевшись, с трудом дотаскиваю до комнаты.

Поднять не вышло бы, и потому приходится тащить волоком, стараясь ненароком не выставить руку и не садануть об угол стены.

Уложить проще.

Собака глядит на меня как на сумасшедшего, а если бы могла, то непременно покрутила бы лапой у виска.

Понимаю, что если не покурю, то просто не переварю всё это. Понимаю, что второй раз не брошу.

И словно в подтверждение моих мыслей скрипит давно не смазанными петлями старая, каким-то хреном всё ещё оставшаяся жить на балконе тумбочка.

— Ты всё-таки решил узнать, что такое интернет? — спрашиваю, делая первую тяжку, и удовлетворённо киваю, когда дверка резко захлопывается. — Что же, я принимаю это за положительный ответ.

***

— Почему из всех людей, живущих в этом городе, ты решил использовать как такси именно моего бывшего? — меланхолично спрашиваю у пустоты, лёжа напротив беззаботно спящего Марата, и то и дело поправляю одеяло, сползающее с его груди. — Вот что я ему скажу?

Действительно, что? Доброе утро, ты голый и у меня дома, потому что ну… Звёзды так сложились? Кофейку?

Пустота не считает нужным снисходить до ответа, а вот пёс, с которым мы буквально только что вернулись с улицы, что-то ворчит себе под нос. Не исключено, что что-то дельное, ну да кто его разберёт?

Я так и не смог уснуть. Шатался из угла в угол, пытался даже поработать немного, но в итоге сдался, дождался рассвета и, прогуляв пса, упал на противоположный край занятого дивана. Марат за всё это время только перекатился на бок и прижался лопатками к стене, с которой только совсем недавно был убран бабушкин ковёр. Нами и убранный.

— Правду можешь не предлагать, — всё размышляю вслух и никак не могу заткнуться, — он меня определит куда-нибудь, и не сказать, что будет так уж не прав.

На этот раз пустота за спиной отвечает скрипом половицы и подёргиванием штор. Вижу по пришедшей в движение тени и перекатываюсь на спину. Привычно подкладываю руку под голову и наблюдаю за пляской света и тени. Наблюдаю за тем, как взрослый, в общем-то, парень дразнит собаку размохрившимися кистями.

— Ты притащил его с собой потому, что стоит ещё попробовать?

Поднявшаяся до середины подоконника штора опадает, и устанавливается полная тишина. Закусываю губу и вовсе перекатываюсь на правый бок, чтобы видеть всю комнату.

— Давай так: два стука — «да», один — «нет».

Тишина всё тянется и тянется, будто он действительно думает. Тишина всё тянется и тянется, и я так и вижу его, нахмурившего лоб и постукивающего по подбородку указательным пальцем. Так и вижу его, каким запомнил.

Наконец касается своей призрачной ладонью балконной двери. Стучит раз, а после, с заминкой, второй.

— Думаешь, из этого может что-то выйти?

Окно, выходящее на балкон, медленно запотевает, и я, затаив дыхание, наблюдаю за тем, как появляются две крупные размашистые буквы. Костяшкой начерченные наверняка или большим пальцем.

«Да».

— А ты? — Вот тут почему-то голос совсем садится, уходит куда-то вниз и гарантированно подвёл бы, если бы не был шёпотом. — Ты останешься?

Подчёркивает своё «да» двумя жирными чертами и пропадает. Подчёркивает своё «да» и, качнув люстру, перестаёт отвечать мне.

Затаился под потолком или, может быть, где-нибудь на антресолях.

Не знаю.

Ворочаюсь снова, пытаюсь устроиться так и этак, но сон всё не идёт, и я оказываюсь к Марату лицом снова. От нечего делать начинаю разглядывать, гадая, за что же я тогда зацепился. Впрочем, много мне надо было в неполные девятнадцать?

Скулы на месте, подбородок вроде тоже ничего. Нос не идеально прямой, но такое вполне простительно, если улыбка касается не только губ, но и тёмных глаз. Но такое вполне простительно, если всё вместе укладывается в «заверните мне его».

Три месяца хождений вокруг да около. Три месяца кругов, намёков и проверок. Три месяца взглядов, случайных прикосновений. А потом привет: «У меня кое-кто есть, прости, Тош».

«Прости, Тош», которого хватило ещё недели на две максимум. Месяц метаний, мои полноценные девятнадцать, и всё — это уже мой парень, а не «кое-кого», чьё имя по слухам начиналось на «М».

Осторожно, только чтобы собственные ощущения проверить, тянусь к его щеке и касаюсь самыми кончиками пальцев. Осторожно, чтобы не разбудить, поглаживаю, и он, отзываясь на непроизвольную щекотку, чуть морщится. Закусив губу, двигаюсь чуть ближе, не обращая внимания на тут же впившиеся в бок пружины, и ладонь перемещается на его беззащитно открытую шею. Удобно устраивается на ней и чуть сжимает.

Ещё ближе.

Теперь почти касаюсь его носа своим. Теперь если принюхается во сне, то тут же скривится. Куревом наверняка несёт.

— Потерпишь, — одними губами шепчу и, подавшись вперёд ещё, всё так же, в качестве маленького теста, касаюсь его, безопасного и спящего, в районе подбородка.

Просто касаюсь, ничего больше.

Просто губами и на доли секунды.

Просто так, потому что он ничего не увидит и я смогу всё отрицать, если что.

Пальцы, поглаживающие его кадык, оживают снова. Наверх ползут, касаются уха, а после зарываются в растрёпанные, начавшие беспорядочно завиваться тёмные волосы. Сжимают их, наслаждаясь уже подзабытым ощущением, и я бросаю последний взгляд на подрагивающие веки и перевожу его вниз.

Может, и не проснётся. Кто его знает?..

Может, не проснётся, когда, поведя шеей и протащившись губами по его носу, я накрою его губы.

Невесомо, без напора и не пытаясь протолкнуть язык.