Снег сошёл, и теперь одна лишь грязь всюду. Снег сошёл, но мусор, что был скрыт под ним, никуда не делся, и вся эта неприглядная срань оказывается открытой взгляду. Даже в такой дыре, что затерялась меж полей и железнодорожным полотнищем, которое проходит в каких-то двух километрах, всё загажено бутылками, полусгнившими отходами и ещё чёрт знает чем.
Макс, явно заинтересовавшись последним, поворачивает морду в сторону подозрительно похожего на дохлую кошку бугра, и я негромко одёргиваю его хлёстким «нет». Макс попал ко мне уже годовалым и мало походит на щенка. Макс — вполне себе полноценная немецкая овчарка, без которой я выхожу разве что за сигаретами да мусор выкинуть. Даже работу перевёл на полную удалёнку и теперь лишь изредка предстаю перед светлыми очками начальства. Всего три раза ездил за последние полгода. Макс фыркает почти обиженно, демонстративно отворачивает длинную морду и пускается трусцой вдоль чьих-то невскопанных грядок, что раньше от улицы явно отделял упавший забор.
Ничего тут не помню, но надеюсь, что узнаю то самое крыльцо. А если и нет, то обойду всё. Вариантов не так уж и много.
Осматриваюсь по сторонам и не замечаю никого, кроме парочки деловито скачущих на кучах ворон.
Утро в самом разгаре, беглый взгляд на надёжные механические часы подтверждает это. Половина одиннадцатого только, и у меня есть все шансы убраться отсюда, сделав все дела не позже четырёх. Темнеет около девяти, но добираться долго, а с сумерками у меня тоже как-то не сложилось. Ночами и вовсе только с собакой выхожу. И только после того, как за окном обозначится устойчивый плюс.
Только после этого.
Тропинка, что явно была вытоптана не слишком-то разборчивыми мародёрами прямо через некогда обитаемые дворы, наконец выводит на широкую дорогу, у которой кое-где уже успел проклюнуться колючий чертополох, да так и торчит чёрными высохшими будыльями, на которых ещё сохранились колючки.
И тишина кругом.
Мёртвая тишина.
Макс носится по абсолютно пустой улице, виляя хвостом, я же бреду следом, внимательно вглядываясь в слепые, а где-то и побитые окна. Толстовка приятно разогревается под прямыми солнечными лучами, а поводок, что уже привычно лежит в руке, придаёт уверенности. Теперь я никогда не бываю один, теперь меня никто не утащит в промёрзший лес. Жаль только, что эта радостная махина чепрачного окраса не может спасти меня и от ночных кошмаров тоже.
Жаль, что всё это вообще со мной случилось.
Останавливаюсь, дойдя почти до середины улицы, и задумчиво разглядываю потемневшее от времени крыльцо, что ведёт в пристроенные сени. Кажется смутно знакомым, да и входная дверь едва держится, на одной петле. Наверняка заботливо прикрытая кем-то из тех, кто забирал меня отсюда. Или же кем-то, кто остался дожидаться следующей зимы в этом доме.
Кем бы он ни был.
Закусываю губу, помявшись на месте, подзываю собаку и, закурив и для того, чтобы заиметь маленький источник тепла, и для своего успокоения тоже, поворачиваюсь лицом к закрытым ставням.
— Ну что? — Гляжу на собаку, которой не терпится унестись вперёд и обследовать всё-всё-всё, и киваю вперёд: — Пошли?
Макс предсказуемо не отвечает, а только наворачивает ещё один радостный круг и ступает рядом.
Умудряюсь открыть дверь так, чтобы окончательно не выломать её. Умудряюсь распахнуть её, скрипучую, с удивлением не обнаружить никакого засова внутри и замереть посреди сеней в образовавшемся прямоугольнике света.
Заходить в сам дом совершенно не хочется.
Совсем.
Заходить в дом, в котором я едва не поседел от страха и почти было поверил, что сошёл с ума. И хорошо бы убедить себя, что ничего не было, да только с бедра так и не сошёл оставленный чужими пальцами ожог. Так и виднеется уродливым коричневатым пятном, на которое мне вовсе не хочется смотреть. Так и виднеется…
Наспех затягиваюсь, заполняю лёгкие дымом и выдыхаю, только перескочив через ещё одну ступеньку, ведущую уже к двери в сам дом. Тут же оказываюсь на кухне, напротив печи. Тут же подгибаются колени и становится весьма… не по себе. Придерживаю створку, запуская внутрь собаку, что сразу же принимается чихать от слоя пыли и устойчивого запаха гари.
Внутри довольно светло, несмотря на то что окна мыли последний раз примерно лет двадцать назад. На удивление, целые окна.
Собака пробегает вперёд, в комнату, а я же, держа сигарету как защитный оберег, подхожу к печи и, присев на корточки, заглядываю внутрь чернущего закопчённого отверстия. Зажимаю сигарету губами и, опасливо сунув руку, натыкаюсь на нечто оплавленное и весьма колкое по краю. На нечто, что оказывается едва узнаваемой пуговицей. Осматриваюсь по сторонам и нахожу не то рукав, не то просто кусок чьего-то тёмного, древнего, как этот дом, свитера. В горле тут же предательски скребёт. В горле словно тоже кто-то что-то жёг.
Что же… Зато угадал. Зато дом — тот.
Сглатываю скопившуюся во рту горечь и, сжимая в ладони остатки пуговицы, распрямляюсь во весь рост. Осматриваюсь, будто в первый раз, взглядом по стенам брожу, заглядываю даже в выпотрошенный подчистую комод и замечаю пару фотографий, размытых и расплывшихся настолько, что едва фигуры разобрать можно. Да и то если с фантазией повезло.
Мне, видимо, повезло…
Докуриваю, и отчего-то рука не поднимается выбросить бычок на пол. Отчего-то кажется, будто это страшно невежливо по отношению к давно ушедшим хозяевам дома. Или хозяину, что, возможно, всё ещё здесь, прячется среди стен.
— Привет, — начинаю говорить, помявшись немного и не зная, в какую именно сторону обратить взгляд. Пёс, что не нашёл для себя ничего интересного, тут же вскидывается на звук моего голоса и подходит ближе. Касаюсь его большого лба пальцами, и мокрый нос, охотно толкнувшийся в мою ладонь, придаёт уверенности. — Прости, я раньше хотел прийти, да всё пересилить себя не мог. Ну, знаешь, потому что везде треклятый снег.
Пустота вокруг мне предсказуемо не отвечает, но я этого и не жду. Не жду реплик или того, что он покажется. Не жду ничего, кроме чувства успокоения, что, возможно, поселится в моей груди. Не жду ничего, кроме того, что станет немного легче, когда я скажу ему «спасибо».
— Я всё думал о том, что ты мне сказал. О том, что тебе не повезло. О том, какой была твоя жизнь до того, как всё это случилось. Всё думал, каким ты был. Как тебя звали. Любил ли ты кого-то, а если любил, то искали ли тебя? И знаешь… — Тут тянусь к висящему за спиной рюкзаку и, дёрнув за молнию, вытаскиваю красную офисную папку, рядом с которой болтаются одинокий пауэрбанк и запасная зажигалка. — Я перелопатил все списки пропавших без вести в Рязани и округе за последние сорок лет. Искал парней от восемнадцати до двадцати трёх, просмотрел всех, на кого были хоть какие-то ориентировки, и спустя месяц нашёл тебя.
Хочется глотнуть воды и закурить одновременно. Хочется не нервничать так, разговаривая с пустотой и пыльными стенами. Хочется, чтобы не было этого всего. Ни у меня, ни у него.
— Ты пропал по дороге домой. Ехал к маме на праздники и потерялся где-то между двумя станциями. Тебе было почти девятнадцать.
Радуюсь, что кругом нет зеркал, иначе бы не смог глядеть на своё перекошенное лицо.
Собака не отлипает от ноги, так и жмётся, усевшись рядом. Собака, которой, должно быть, не терпится оказаться на солнечной улице и быстрее унестись прочь от этого места.
Папка же абсолютно холодная, но кажется, будто ладонь жжёт. Папка, в которой три жалких листа. Всё, что я насобирал, когда узнал его имя и умудрился раздобыть копию паспорта, буквально повиснув на отцовском брате при погонах и наплетя ему с три короба про исследование, без результатов которого меня на хер попрут с работы.
Когда узнал его имя…
— Ты сказал, что забыл, как тебя зовут, — напоминаю пустоте о нашем коротком полузабытом разговоре и кривовато улыбаюсь в никуда. — В общем, твои родители решили, что быть Александром Сергеевичем Пушкиным весьма неплохо. Оригинально, опять же. С историей…
