Мне сейчас не хватает хоть кого-нибудь.

Не хватает дружеского похлопывания по плечу, случайных касаний и чужого, невзначай коснувшегося моей кожи дыхания.

Мне не хватает прикосновений.

Впервые за чёрт знает сколько лет мучает подобного рода голод. Изолировал себя ото всех — расплачивайся.

Расплачивайся за свою нелюдимость, которая после случившегося зимой и вовсе приобрела просто космические масштабы; за нежелание прижать своё «я» ради блага другого; за неумение вовремя открыть рот и просто поговорить.

Расплачивайся…

Наклоняю голову, чтобы смыть шампунь, и горячие струи стекают по моему лбу, носу и подбородку. И горячие струи приятно ложатся на грудь и стекают ниже.

Единственное доступное сейчас тепло. Это и попахивающий шерстью да собачьим кормом бок.

Хочется себя пожалеть даже. Хочется, пока я не вспоминаю о том, кому пришлось куда хуже моего. Пока я не вспоминаю об упрямом призраке, что становится осязаемым лишь раз в год на несколько ночей. Пока я не вспомню и, чертыхнувшись в который раз, решаю уже было сходить к какой-нибудь местной бабке и забрать его оттуда насильно, и пусть хоть все стёкла перебьёт или люстру скинет. Уверен, собаку обижать не станет — и ладно.

Заканчиваю уже почти и, почистив зубы, перекрываю воду. Выбираюсь из кабины, осторожно переступив через мокрый борт, и, обмотавшись полотенцем, собираюсь было запустить набитую ещё вчера стиралку, как, крупно вздрогнув, едва не рассыпаю порошок, почти разжав сжимающие край пакета пальцы.

Трель дверного звонка бьёт по ушам и звучит как-то уж слишком резко. Звучит непривычно и словно прерывисто. Будто тот, кто стоит по ту сторону двери, не вдавливает кнопку, а быстро-быстро стучит по ней каким-то механическим устройством.

Становится не по себе.

Первым импульсом проверяю, не затопил ли соседей, а вторым — прислушиваюсь к цокоту когтей по линолеуму. Осторожно высовываюсь, придерживая полотенце. Макс уже под дверью и вовсе не выглядит напуганным. Макс глядит на ручку и виляет хвостом.

Мысленно обзываю себя параноиком, чтобы подбодрить, и как мантру повторяю, что, вообще-то, весна на дворе, а в квартире слишком тепло для потусторонних, предпочитающих холода гостей.

А в квартире тепло и собака, которая наверняка не радовалась бы, метеля вешалку хвостом.

А в квартире тепло…

Шлёпаю по полу босыми ногами и, оттеснив пса, осторожно заглядываю в глазок, мысленно готовый увидеть там даже всадника верхом на не очень-то живой лошади. Мысленно готовый не увидеть там ничего и, распахнув дверь, почувствовать, как мимо меня в комнату протиснется нечто прохладное и, оповещая о своём присутствии, скинет что-нибудь с полок.

Осторожно заглядываю и, закатив глаза, выдыхаю.

Как всё оказалось прозаично.

Помяни только…

Отступаю, чтобы отпереть и поинтересоваться, какого, собственно, хуя моему бывшему не спится в начале второго ночи. Моему странному бывшему, который не вернул мою щётку. Странному ещё больше обычного, потому как вовсе не по погоде одет и даже не застегнул куртку. Моему странному бывшему, который выглядит порядком подмороженным в тонких штанах, футболке, ветровке, что пригодна только для солнечных июньских дней, и… босиком.

— Ты совсем ёбнулся с горя или ширяешься, пока никто не видит?

Моё недоумение так и отображается на лице, и не сказать, что я хочу с этим что-то делать. Марат же не реагирует вообще никак. Ни на мой голос, ни на щелчки пальцами.

Ну точно вмазанный.

Вздыхаю и, надеясь, что полотенце не свалится, осторожно беру его за лицо и, приподняв, заглядываю в глаза. В глаза с невозможно расширенными зрачками и подозрительным блеском. И щёками такими холодными, будто кожа покрыта воском.

— Эй… Приём. Тоха вызывает Землю. Земля, как слышно?

Никакой реакции, разве что чуть вздрагивает, а зрачки становятся ещё больше. Совсем поглотили радужку. Потянувшись вперёд, запираю дверь, понимая, что сегодня он явно никуда не уйдёт. Ну… ладно, Макс наверняка разрешит ему поспать рядом. На полу.

— Марат? — пробую ещё раз, и первое удивление потихоньку сходит на нет. Легонько поворачиваю его голову влево и вправо и кошусь на явно замёрзшие красноватые пальцы. — Что за фигня?

Пёс так и крутится рядом, заинтересованно принюхивается и то и дело толкает меня под коленки своей головой. Пёс, которого я через какое-то время отправляю на место, а сам так и остаюсь стоять посреди коридора, не зная, что делать с этой покачивающейся статуей. Со статуей, которая оживает после того, как я перестаю её касаться, и бездумно шагает вперёд.

— О, да у нас явные успехи. Малыш сделал первый шаг.

Малыш, что на моё ехидство реагирует весьма неоднозначным образом. Малыш, что демонстрирует просто поразительную ловкость для того, кто только что торчал да пялился в никуда. Хватает меня за плечо, сжимает его так, что у меня буквально искры из глаз сыплются, и тащит на себя. Сгребает двумя руками, и от его ледяной пятерни на спине просто взвыть хочется. Но только шиплю, чтобы не нервировать и без того вскочившего пса, и пытаюсь разобраться, угрожает ли мне этот порыв или проще перетерпеть. Угрожает или… Нагибается и носом утыкается в моё плечо, а проведя по нему, касается шеи.

Ещё как угрожает!

— Эй! Руки!

Бить его не решаюсь и потому только пытаюсь отодрать от себя, вцепившись в обнажившиеся из-за задравшихся рукавов запястья. Вцепившись так же крепко, как он в меня. Держит и будто бы и не дышит вовсе. Держит и не предпринимает каких-либо попыток для чего-нибудь ещё. Держит и лишь спустя долгих полминуты шумно выдыхает, словно запоздало вспомнив, для чего нужны лёгкие.

— Марат?

И всё так же никакой реакции. Будто не узнает своего имени. Будто в трансе или, чем чёрт не шутит, под веществами. Никогда за подобным замечен не был, но вдруг?

Так и торчим посреди коридора, и только сейчас понимаю, что даже не зажёг свет. Только сейчас понимаю, что и не очень-то я и против его рук, что замерли там, куда легли. Не против рук, дыхания, что непривычно холодное, и запаха… Гари?

Сердце замирает, а после пускается вскачь. Догадкой пронзает тут же. Острой, как отколовшийся кусок льда.

— Саша?.. — пробую позвать иначе и едва узнаю свой севший голос. Едва узнаю свой голос, а ОН вскидывается и просыпается тут же. Он смотрит на меня не своими глазами и продолжает поглаживать по спине. Неосознанно, скорее потому, что колет начавшие согреваться пальцы. — Так это ты?..

Моргает и с явным трудом размыкает губы. Моргает, но сказать так ничего и не может.

Онемение сменяется страхом. Страх — настороженным любопытством и желанием согреть… их. Согреть и тело, и души.

Ладонь ложится на его щёку снова, но иначе на этот раз.

Мягче.

Ладонь ложится на его щёку, гладит её, и не-Марат легко поддаётся на движение и прижимается к пальцам.

Внутри щемит.

Сколько он был один? Сколько нужно человеку, чтобы начать сходить с ума от тактильного голода?

Насильно отнимаю его ладонь со своей спины, сжимаю поперёк пальцами и тяну его за собой в ванную.

Пока не совсем понимаю, что собираюсь делать, но разве в подобном можно не разобраться?

Затягиваю его на всё ещё влажную плитку, стаскиваю с плеч куртку, а после задираю футболку, собираясь снять её, но останавливаюсь на середине движения.

Совсем тоскливо становится.

Все родинки знакомые, два шрама, от вырезанного аппендицита и полученный в случайной драке, тоже.

Все родинки знакомые… тактильно пальцами. Все родинки, изгибы и твёрдость чуть выступающих рёбер.

Твёрдость рёбер, позвонков и локтей.

Наверное, не стоило.

Наверное, только не это.

Наверное, хватило бы объятий и тёплого одеяла.

Затаскиваю в душевую прямо так, в оставшейся одежде, и снова врубаю воду.

Горячая, на грани терпимости. Горячая, пластиковые стенки запотевают тут же.

Горячая…

Моё полотенце отяжелевшей тряпкой падает на дно. Его футболка и штаны следом.