Хейз не ответил. Интересно, Мойра сейчас смотрит телевизор? — подумал он. — А пес? Тут занавес поднялся, навелись камеры, и все мысли о девушке и собаке вылетели из головы. Сидя за столом, он говорил подозрительной жене, которая солнечным днем в конце рабочей недели заявилась к нему в офис:

— Как видишь, моя дорогая Гленда, здесь никто не сидит у меня на коленях, не прячется в шкафах с бумагами и не глазеет на тебя тайком из-за двери кафетерия.

Дальше действие покатилось своим чередом. Лесли в роли мнительной Гленды отвечала, что пришла не пересчитывать его секретарш, а напомнить о сегодняшнем обеде у Крофтонов. Неплохо бы ему отказаться от привычного коктейля по дороге домой и приехать пораньше, чтобы хоть раз в жизни спокойно собраться, а не носиться, как бешеный, пытаясь одновременно побриться, принять душ и одеться.

Тут в офис с жеманным видом входит сногсшибательная рыженькая и сообщает Хейзу-Помфрету, что его ждут в зале для совещаний, после чего оба уходят со сцены.

Гленда мгновение яростно глядит вслед, затем берет телефонную трубку и звонит специалисту по коррекции внешности. Говорит, что желает сделать и зачем, после чего набирает другой номер и говорит с фонетистом.

В следующей сцене она появляется уже как восхитительная Мэри Лу Джонсон, претендентка на должность личного помощника собственного мужа. Сюжет набирает обороты. Помфрет приглашает новую секретаршу на ланч. Ведет обедать. Наконец назначает свидание и потом заглядывает на огонек. Они сидят бок о бок на диване в ее гостиной. Мэри Лу придвигается ближе.

— Спорю, дома у тебя ничего похожего, — говорит она, надувая губки для «первого» поцелуя.

— Милая, — отвечает Помфрет, — будь у меня дома такое, меня бы силком за порог не вытянули.

Она прижимается к нему.

— Что ж, докажи.

— Ладно, — говорит он, обнимая ее.

Звонок в дверь.

— Проклятье! — в сердцах восклицает Мэри Лу и выходит из комнаты.

Ее голос слышен за сценой. Она громко пререкается с коммивояжером, который пытается продать книгу под названием «Почему никогда не следует доверять своему мужу». Чтобы избавиться от надоеды, Мэри Лу заявляет, что все мужья достойны доверия, а потому книга — сплошная ложь.

Все пять минут этого разбирательства Хейз-Помфрет нервно расхаживает по сцене и строит смешные мины, изображая муки совести мужа, который тщетно пытается сбросить чары прилипчивой любовницы. По возвращении Мэри Лу он снова садится на диван рядом с ней.

— Чтоб его, этого торгаша! — бурчит она. — Люди уже уединиться не могут!

Снова хочет прижаться к Помфрету, который раскрыл объятия… — и внезапно с визгом вскакивает!

Не в силах сдвинуться с места, Хейз растерянно смотрел на маленькое нечто, лежащее рядом с ним.

Гладкая шерстка цвета утреннего тумана. Оборвыши-уши словно пара старых тряпок, которыми в барах протирают столы. Остекленевшие выкаченные глаза еще хранят намек на золото, что прежде светилось любовью и обожанием.

Кровь хлопьями замерзла на некогда плутоватой мордашке, затих хвостик с белой кисточкой на конце. Звездочка посреди лба больше не сияет.

Хейз поднял тельце на руки. Глаза застили слезы.

— Под диван его, живо! — шепотом скомандовала Лесли. — Сейчас твоя реплика!

Хейз не слушал.

— Зачем, малыш? — плакал он. — Ну зачем ты это сделал? Ты же знал, это… это как утес — зачем ты прыгнул? Такая высота… сорок миллионов миль. Сорок миллионов миль!

— Какого черта, Ник! — яростно прошипела Лесли. — Избавься от этой гадости и давай реплику!

Хейз встал с дивана, прижимая к себе мертвого пса, и пошел со сцены прочь.

Амфитеатр наполнился ропотом удивленных голосов, за пеленой слез мерцали тысячи лиц.

Не было больше Лесли.

Не было Шалтая-Болтая Хейза.

Шалтай-Болтай умер сотней миллионов смертей.

В коридоре возле гримерки его нагнал Кинг.

— Ник, вернись! Шоу все еще можно спасти! Кто-то из работников сцены сыграл грязную шутку… всего-то.

Хейз не остановился.

— Ник, выйдешь за эту дверь, больше в нее не войдешь! Клянусь!

Хейз пошел дальше.

Снаружи оказалось совсем не так уж плохо. Снаружи можно было разглядеть Марс. Почти в перигее, он висел в небе, словно оранжевый уличный фонарь. Сквозь слезы Хейз видел красноватые равнины с волнами охряных холмов, видел спичечный коробок церквушки с торчащим шпилем. Взгляд упал на крошечное тельце в руках. «Сорок миллионов миль, — подумал Хейз. — Сорок миллионов миль!»

В звездном свете дом казался добрым великаном из дерева с внимательными глазами-окнами. Мойра встретила у двери.

— Ник, я так надеялась… я молилась, чтобы ты вернулся!

— Ты была с ним, когда… когда он…

Она кивнула:

— Сидел у меня в ногах, а когда ты сказал «милая», вдруг пропал. Сначала я не поняла, что случилось. Кто же мог подумать, что он узнает тебя в передаче? А потом, через несколько минут, он появился на экране, и… и я поняла.

— Я похоронил его в открытом космосе — там, среди звезд. Его место там, он сам был звездой.

— Пройдем в гостиную, Ник. Хочу что-то показать.

В коридоре Хейз спросил:

— А что корабль? Уже продала?

— Нет, он все еще в Больших песках… Мама с папой недавно легли спать… разбудить их, чтобы повидались с тобой?

— Не надо… Я тут задержусь… если ты согласна меня терпеть.

В гостиной Мойра опустилась на колени перед маленькой корзинкой у камина. Хейз опустился рядом.

Сначала он увидел крошечные оборвыши-уши, затем тельце цвета утреннего тумана и хвостик с белой кисточкой на конце. Его изумленный взгляд отразился в паре золотистых раскосых глаз, а над ними во лбу сияла белая звездочка.

— Тряпка! — ахнул он.

— Я же говорила, они гермафродиты. Он… она родила его за неделю до смерти.

Хейз дотронулся до лохматого тряпичного уха.

— Ну и ну… Подумать только!

Он поднялся на ноги, подал руку Мойре и глянул через ее плечо на каминную полку, где стояла платиновая статуэтка Мориса Эванса. Ну да, Мойра ее продала, как и обещала. Продала себе самой.

Хейз заглянул ей в глаза. Будь он способен на любовь, давно б уже влюбился в нее.

Теперь способен.

— Мы начнем все заново, Мойра… если, конечно, ты окажешь мне честь и станешь моей примой. Снова загрузим корабль и отправимся туда, где еще не бывали. На Вьюнки и на Дальнюю Даль, и на Рудную Залежь…

— На Луговой цветок и Золотую Лихорадку, и на Фронтир…

— А когда облетим их все, вернемся на Чернозем…

— И оттуда снова отправимся на Златозернышко…

— И на Гесем…

— И на Пашню-в-Небе…

Прижав к себе, он стал осыпать ее поцелуями. Пускай в Старом Нью-Йорке стоит лето. В Старом Нью-Йорке всегда лето. Зато на Марсе в Новой Северной Дакоте — весна.

Есть вещи, которые мы не можем забыть, есть — которые не хотим забыть, а есть некоторые, особенные, которые сочетают в себе и то, и другое.

Заканчивался сентябрь того последнего года. Мэри Эллен приехала в город, чтобы забрать меня после работы. Она остановилась на углу Мейн и Сентрал. Я уже ждал и сел в машину. Лори стояла на переднем сиденье, ее голубые глаза сверкали радостью открытия.

— Папа, я умею читать! — закричала она, едва увидев меня. — Я теперь умею читать, папочка!

Я щелкнул ее по курносому носу, но она не обратила на это внимания. Маленький красный букварь у нее руках был открыт на странице, где на ярко раскрашенной картинке мальчик качал на качелях девочку, а ниже — несколько фраз, напечатанных большими четкими буквами.

— Послушай, папа, послушай! Джейн — девочка. Джон — мальчик. Я вижу Джейн. Я вижу Джона.

— Как тебе наша маленькая Эдна Сент-Винсент Миллей? — спросила с улыбкой Мэри Эллен, следя за красным глазком светофора.

— Она просто чудо!

Загорелся зеленый, и мы поехали вверх по склону холма, где вдоль тридцатой трассы раскинулся маленький городок. Как я уже сказал, сентябрь заканчивался, холмы и поля немного поблекли, но еще хранили летнюю зелень, а небо было бледно-голубым. Домики сияли белизной, а лиловые тени вязов и кленов причудливо переплетались на аккуратно подстриженных лужайках.