Например, если я сумею освободить свой разум от влияния априорного фактора и одновременно придумаю субъективную реальность на девятой планете Сириуса, которая окажется жизнеспособнее нашей текущей реальности на Земле, то мы тотчас материализуемся в той новой реальности! Таким образом, мы совершим мгновенную телепортацию без помощи примитивных передатчиков массы и прочих машин, которые так и не смогли построить армейские ученые.

Ты хочешь возразить, что в системе Сириуса, возможно, нет девятой планеты, а то и вообще никаких планет? Не забывай, мы имеем дело с субъективной реальностью, а в ее рамках все, что кажется настоящим, и есть настоящее. Других критериев просто нет! Например, откуда нам знать, существует ли на самом деле третья планета от Солнца, или, если на то пошло, само Солнце? Однако из прагматичных соображений мы охотно принимаем реальность земли, на которой стоим, воздуха, которым дышим, и объектов, которые воспринимаем.

По сути дела, при создании альтернативной реальности подобного рода нужно выполнить единственное условие: она должна казаться более настоящей, чем массовая реальность, частью которой мы являемся и которую хотим покинуть. Такая субъективная реальность должна быть тщательно, до мелочей продумана, ибо, если она хоть в чем-то уступит массовому полю идей, движение сквозь вещь в себе окажется невозможным, даже если фактор а рriori нейтрализован.

Карта на этом столе в общих чертах отражает мое видение системы Сириуса. Она помогает мне думать, но без нее можно и обойтись. — Актус махнул на заставленные записными книжками полки, что покрывали все четыре стены комнаты. — Вот истинная квинтэссенция моей альтернативной реальности: дубликаты и вариации всех объектов восприятия, как прошлых, так и будущих, того массового поля идей, в котором мы заперты. — Он вернулся глазами к карте. — Из девятнадцати планет нас сейчас должна интересовать только одна — девятая. Эта первобытная планета изобилует горами и лесами, озерами и морями. Первозданная земля, пронизанная венами рек и…

— Но зачем же первозданная? — вмешался я. — Может, хоть какое-то подобие цивилизации? Город-другой, деревушки…

— И правда, почему? — На неандертальских губах Актуса сверкнула улыбка. Казалось, на его нескладное лицо упал солнечный луч. — Человечеству нужен еще один шанс, Алан! Ему нужны леса, а не города — Уолдены[10], а не Нью-Йорки. Ему нужны голубые небеса, под которыми оно станет ходить, и извилистые реки, которыми поплывет к синим морям.

— Человеческую природу не изменить, — не сдавался я. — Еще эоантроп бродил под голубыми небесами, а кроманьонец мог плыть к синим морям по извилистым рекам.

Улыбка Актуса смягчилась.

— Скепсис тебе не идет, Алан. Не идет потому, что ты не скептик. Ты разочарованный идеалист. Годами с горечью вспоминаешь родителей, которые изувечили тебе ногу, чтобы уберечь от призыва в армию, и в тоже время восхищаешься мужеством этого шага и обвиняешь военный режим в их голодной смерти. А еще тебе горько потому, что девушка из сна оказалась любовницей Дестейла, однако в глубине души ты до сих пор идеализируешь ее. Впрочем, хватит…

Улыбка поблекла, и он вновь сосредоточился на карте. Здоровенная мохнатая ручища прошлась над двумерными планетами и зависла высоко над развернутой на столе плоскостью эклиптики.

— Голубая звезда, как ты наверно знаешь, это Сириус. Пепельный кружок на некотором удалении слева — это карлик-компаньон Сириуса. Как я уже говорил, из девятнадцати планет системы нас интересует сейчас только одна. — Рука опустилась как огромная, но добрая птица, и ткнула пальцем в зеленую точку Сириуса-9. — Где-то здесь, на тысячах квадратных миль под моим пальцем, возвышается зеленый холм. За холмом — идиллическая долина, там вьется синяя река, окаймленная молодыми лесами. Виноградники, сады и луга; цветы и зеленые травы. Красивая долина, я старался сделать ее такой изо всех сил. Я представил ее в 8,65 светового года от той крошечной области на Земле, где мы живем. Теперь я сосредоточусь, а ты мне потом расскажешь о своих ощущениях.

Глыбы бровей на лице-скале опустились, впалые глаза над парными кряжами скул потемнели. Морщины подобно ущельям избороздили угрюмый обрыв лба.

Вначале я не почувствовал ничего. Знакомая комната, все те же записные книжки на полках; нарисованные планеты незаметно движутся, совершая свои маленькие путешествия вокруг нарисованной двойной звезды; замерший Актуст, чей палец все еще упирается в зеленую точку Сириуса-9. А затем из ничего внезапно возникло небытие, и вокруг меня сомкнулась серая, лишенная пространства пустота сна. Рядом плыла Диана, чья красота стала еще явственнее, чем прежде, и перед нами маячила кроваво-серая, еще более жуткая, чем прежде, видимость лица…

Наверное, я упал, потому что надо мной неожиданно всплыло бледное лицо Актуса, и я почувствовал, как огромная рука поддерживает меня под плечи.

— Ну же, Алан! — нетерпеливо произнес он, помогая мне встать на ноги. — Рассказывай!.

Когда я рассказал, его глаза наполнились болью, и эта боль была настолько сильной, что мне пришлось отвернуться.

— Отрицать эту связь больше невозможно, — услышал я его голос. — Твой сон и мой эксперимент суть одно и то же, но у меня пока нет объяснения. Надо подумать. Надо попытаться привыкнуть к неприятному знанию. Я старик и так сильно хотел покинуть Землю…

Я вышел в пасмурный ноябрьский вечер. День, как и все прочие дни в гетто, прошел горько и уныло, но мой ларек на рынке принес обычный скудный улов. За ужином Актус объяснил — неохотно, как мне показалась, — что я должен делать для встречи с Дианой, после чего погрузился в угрюмое молчание.

О выпавшем вчера вечером снеге напоминала лишь слякоть на улицах, но ветер дул все тот же, сильный, пронизывающий, и небесное кружево переходов верхнего города пятнали грязные лохмотья облаков. Я добрался до «Театра стриптиза» задолго до начала представления и дрожал на ветру, ожидая, когда откроют двери. Затем по совету Актуса добыл место у края подиума, недалеко от места, которое занимал прошлым вечером.

Я ерзал в нетерпении, ожидая пока заполнятся партер и ложи. Развалившиеся на диванах аристократы напоминали богов-извращенцев в ожидании безумного пира. Сияли солнца канделябров, отбрасывали пляшущие блики усыпанные бриллиантами ножны, вспыхивали начищенные сапоги. В комендантской ложе над головой я снова заметил Дестейла и едва сдержал ненависть. Его высокое жилистое тело, худое алчное лицо и безжалостные льдистые глаза словно символизировали все, что я презирал. На этот раз мы встретились взглядами. По его губам скользнула холодная усмешка, но полной уверенности у меня нет, потому что как раз в тот миг в зале погас свет и с первыми нотами «Либидо» я переключил внимание на сцену.

Стриптизерши мало чем отличались от вчерашних. Я высиживал их номера и все думал о строках Теннисона, которые в тот день всплыли в памяти:

Ты в глазах его, — как только схлынет страсти новизна, — Будешь чуть дороже гончей, чуть ценнее скакуна.[11]

В своей горечи позабыв о месте и времени, я вздрогнул, когда ундецимы взмыли на жутковатую вершину своего гармоничного диссонанса. Вкрадчивая чувственная мелодия заключительной части «Либидо» зазвучала в зале…

А затем горечь как ветром сдуло. На подиум снова вышла Диана, нежная, златая Диана, яркое живое воплощение эллинских представлений о грации и симметрии. Первую шаль бледной бабочкой отнесло в партер…

Когда она приблизилась к дальнему концу подковы подиума, у меня перехватило дыхание. Не ошибся ли Актус?

Свяжется ли она со мной тем единственным способом, который нам доступен? Она подходила все ближе… розовозолотая богиня, прекрасная Аврора с запутавшейся в волосах солнечной дымкой…

Она встала прямо надо мной, сняла голубую шаль, замерла на мгновение… Я видел ее скованность и страх, но когда мы встретились взглядом, глаза ее наполнило облегчение, и она бросила шаль прямо в мои жадные руки.