Лестница была узкой, с одной стороны стена, с другой — кованое ограждение. Когда военные увидели, какое неожиданное оружие против них применили, музей огласился разноголосыми криками. Солдаты сами прыгали вниз, и свет брошенных фонарей дико плясал на стенах.

С предсмертным всхлипом лопнувших струн пианино завершило свою жизнь у подножия лестницы. Мы не стали ждать, пока преследователи опомнятся, и, проскочив к выходу, поспешили скрыться в ночи. Луна снова спряталась в лохмотьях облаков, улицы утонули в темноте.

Мы оба пришли в музей пешком, как, по всей вероятности, и Дестейл со своими людьми. Однако я опасался, что скоро появятся флаеры. Чем быстрее мы доберемся до запутанных улочек гетто, зачастую укрытых навесами, тем скорее окажемся в безопасности.

Путь лежал через городское кладбище. Мы прошли рукотворные холмы и долины солдатских захоронений, обогнули высокую стену, за которой находились неприкосновенные могилы аристократов, миновали болотистую низину, выделенную гражданским для их покойников, и наконец оказались в гетто. Погони пока не наблюдалось, но я все равно не осмеливался остановиться и отдохнуть и все поторапливал Диану в лабиринте узких улочек, переулков, внутренних двориков. Вот и рынок…

— Алан, ты хромаешь.

— Да. — Я остановился.

— Ты поранился! Почему не сказал мне?

— Это случилось очень давно. — Несмотря на все попытки сдержать застарелую горечь, она прозвучала в моем голосе.

— Ой, извини.

— Да нет, мне давно следовало рассказать.

Закончив, я почувствовал ее руку в своей. Мы долго молчали. Выл ноябрьский ветер, разметая по тротуарам мертвые листья. Облака в просветах между зданиями висели низко как никогда… Некоторые, казалось, касались крыш. Облака…

Или флаеры с выключенным огнями?

Я затянул Диану под низкий навес и напряженно вгляделся во мрак. Она, похоже, не заметила моего страха.

— Постарайся не злиться так, милый. Аристократы тоже несчастливы. Даже Дестейл несчастлив. Слышал бы ты, как он кричит по ночам… Он достоин жалости, а не ненависти.

— Еще чего. — Я уже не сомневался, что темные размытые пятна над кровлями лачуг — это флаеры.

— Я много раз задавалась вопросом, почему он кричит, — продолжала Диана. — Такое чувство, что ему ужасно больно, невыносимо больно. Теперь я, кажется, знаю ответ. Во сне на человеке без лица офицерская форма. Знаки отличия на воротнике залиты кровью из раны, поэтому невозможно определить звание, но он высокий, худой и очень знакомый. Мы оба видели его прежде.

Я уставился на нее, флаеры были позабыты.

— Дестейл!

Она кивнула.

— Да, он и есть наш человек без лица.

— Пришло время проанализировать ваш сон, — сказал Актус.

Мы с Дианой переждали под навесом, пока не улетели флайеры, и поспешили к моей хижине. Я думал, Актус станет уговаривать нас покинуть город, но он равнодушно отнесся к моему отчету о засаде и ничуть не встревожился, узнав о погоне. Он просто кивнул и попросил Диану рассказать ее версию сна.

Теперь Актус невозмутимо стоял перед нами, его длинные обезьяньи руки свисали по бокам, неандертальское лицо напоминало бесстрастную маску. Увидев его впервые, Диана обмерла, но вскоре оправилась от потрясения и рассказала свою версию, по сути почти не отличавшуюся от моей. Рассказала спокойно и просто и сейчас смотрела на ученого с растущим благоговением.

— Хотя вы оба, как и тот третий, видите один и тот же сон уже много лет, событие, которое станет его причиной, еще не произошло.

Когда я попытался перебить его, он поднял свою огромную лапищу.

— Пожалуйста, Алан, дай мне закончить. Времени очень мало, а я хочу, чтобы вы понимали, когда попадете на Сириус-9, почему ваш перенос туда в каком-то смысле произошел мгновенно, а в каком-то потребовал больше восьми лет.

Тихие слова, которые слетали с его грубых губ, звучали успокаивающе. При свете фонаря я заметил, что Диана расслабилась, и ощутил, как меня отпускает собственное напряжение. В присутствии этого чудесного человека любой бы почувствовал себя в безопасности.

— Если учесть период частичного осознания, то сон, где вы увидели друг друга, начался примерно восемь лет и восемь месяцев назад. А поскольку вы оба до недавнего времени воспринимали третьего не более чем смутную мужскую фигуру, то события, которые дадут толчок сну, видимо, настолько неприятны, что ваша психика выставила блоки. А так как и ты, Алан, и вы, Дайна, оба видите сон, есть вероятность, что третий его тоже видит, хоть и совершенно иначе. Однако мы не поймем, что он испытывает, если не докопаемся до первопричин самого сна.

Он на мгновение замолк и наклонил голову набок, будто прислушивался. Но снаружи доносились лишь завывания ветра и редкое громыхание жестяной кровли.

Акту с продолжал:

— Прошлой ночью я сказал, что можно создать индивидуальную субъективную реальность вне массового поля идей, в котором мы заперты. Я сказал также, что освободив свой разум от влияния априорного фактора, смог бы переместить не только себя, но и вас из одной субъективной точки вещи в себе в другую субъективную точку без всяких вспомогательных устройств. Однако мои рассуждения были ущербны, во-первых, потому что перемещение подобного рода все же потребует некоего устройства — человека как устройства, — а во-вторых, априорный фактор будет по-прежнему влиять на разум людей, которых я телепортирую, а значит, непременно скажется и на самой телепортации.

Посудите сами: массовое поле идей представляет собой совместное усилие человечества постигнуть вещь в себе. И если в ходе человеческой истории это поле развивалось, становясь все сложнее и сложнее, все насыщеннее идеями, то и с априорным фактором, который помог его формированию, происходило то же самое.

Всем миром эоантропа были холмы и деревья, дни и ночи. Звезды в небе представлялись огнями столь близкими, что до них можно дотянуться, если подняться на высокую гору. А солнце виделось просто небесным костром где-то рядом со звездами. Априорный фактор при эоантропе находился в зачаточном состоянии и был столь же примитивен, как и связанное с ним поле идей.

Однако теперь поле идей достигло такой степени зрелости, что у нас есть континенты и моря, века и тысячелетия, звезды и галактики. Пространство и время сливаются, становятся единым целым, и априорное знание современного человека развилось настолько, что уже учитывает ограничивающий фактор скорости света…

С улицы послышались крики. Затем треск фотонного ружья и женский вопль.

— Дестейл! — воскликнул я. — Он прочесывает весь сектор. Надо убираться отсюда!

— Нет. — Нескладное обезьянье лицо в желтом свете фонаря вдруг словно постарело. Вокруг рта пролегли складки, которых там раньше не было, глаза совсем запали.

Я обнял Диану за плечи.

— Не бойтесь, — раздался голос Актуса. — Вам двоим опасаться нечего. Еще чуть-чуть, и окажетесь в раю. Сон, который вы видите уже восемь лет и восемь месяцев — это подсознательная априорная попытка рационально объяснить ваше мгновенное перемещение отсюда на Сириус-9. Хоть вам и кажется, что вы видите один сон, потому что ваши версии схожи, на самом деле это два отдельных сна. Даже три, если считать версию вашего спутника. В вашем случае сон представляется идентичным, так как вы оба сходным образом участвуете в событии, которое дало ему толчок.

Поскольку вы даете рациональное объяснение не только собственному перемещению, но и чужому, другие люди имеют правдоподобный физический облик. Однако, хотя вы «увидели» их в темноте, вы фактически вспоминаете их такими, как в момент перехода.

Действия и реакции, которые вы приписываете другим людям, всего лишь плод воображения. Например, Алан, когда ты сказал, что лицо Дианы побелело, тело замерло, а губы открылись в беззвучном крике, едва она осознала отсутствие лица у третьего участника сна, тебя выдали речевые штампы. Ты ожидал, что ее реакция окажется такой, как у героини романтических сказок, которые тебе довелось читать, вот твое подсознание и нарисовало эту картину.