Очень хотелось закричать, но я давно разучилась. Я заскулила от страха и описалась. Он наклонился, тяжело сел рядом, взял мою руку.

Уходи. Уходи. Мне неприятно и страшно. Хороши тёплые руки в заусенцах, а большие, холодные и сильные – страшны.

– Не волнуйтесь, я вас не обижу.

Голос шёл сквозь гул и вату. Он назвал меня долгим стёршимся именем. Да, вроде так меня звали. Но было ещё другое имя – короткое и звонкое, как стук дятла в лесу. Он не назвал меня как надо, как звала та женщина, это напугало. Чужой, чужой.

Он что-то сделал с моей рукой. Не больно, но обидно, потому что я была беспомощна как рыба на берегу, и не могла сказать о том, что мне плохо оттого, что он рядом.

А потом разбежались под кожей тысячи муравьёв, и каждый горел, как раскалённое железо.

Они бы сожрали меня, но я так закричала внутри себя, так плотно и быстро закрыла все сундуки и коробочки!

И я позвала. Изо всех сил. И Петя пробежал под сиреневыми кустами и замахнулся маленькой лопаткой, а Максим появился и топнул ногой.

Я увидела их и улыбнулась.

И тут он испугался. Я это чуяла – удивлённый страх большого сильного человека. И я обрадовалась, тому, что победила. Хоть на миг победила неважно кого.

 Я очень долго не могла уйти. Мне виделась моя вечная тюрьма, какой она должна быть, но я не уходила, нет. Пыльные древние полки и шторы, тёмные окна, в старых шкафах и буфетах – тлен и моль. В углах всегда темно и поселилось неживое.

Всё это скоро уйдёт, как и я.

Как пахнет старая деревянная вещь, прожившая столетие с людьми? Её безмолвный секрет прост – она с каждым годом пропитывается ими, стремясь к невозможному – к жизни. Уж никогда ей не стать гибким деревцем, но и умереть до конца ей не дали. В её запахе – бытие бывших владельцев и её терпение.

Муравьи бегали под кожей, их были тысячи, они искали путь к моей голове. Я сражалась изо всех сил. Нельзя пускать их, нет. Пусть съедят руки и ноги, они мне не нужны. Но это не троньте. Я очень богата. Да, богата. У меня миллионы сундуков, шкатулок и коробочек. Я могу открывать их или они открываются сами. Некоторые сломались, проржавели и покрылись бурым мхом, но это не важно. Это моё, это всё, что у меня есть!

Я очень устала. Я победила. Муравьи ушли и растаяли.

 Я ушла, а он, должно быть, ещё сидел рядом.

Я видела сумрачный ельник и нездешние крупные свежие ландыши, торчащие между бурых хвоинок на серой земле. Я бродила, трогала тёплые шершавые деревья, вдыхала запахи хвои, живой почвенной сырости и цветов. Я была очень маленькой, а всё вокруг  –  большим,  величественным и не страшным. Я видела, как по стволу ползёт жук с изумрудной спинкой, как шумно вспорхнула крупная серая птица. Я видела свою руку. Ногти грязные, один я обгрызла. Маме не понравится. Посмотри, какие лапки у киски. Она ходит по дорожке, а пальчики у неё чистые. Разве ты хуже киски?

Он приходит.  И всегда-то ночью.

Он постоянно думает – напряжённо, как душевнобольной, а простое, что понятно всем – не замечает. Ему стыдно, что он приходит в потёмках,  как вор.  Он мало спит, и от этого у него болит голова. Нет, не от этого. Не буди лиха. Не буди.

И всегда-то некстати, и всегда берёт мою руку, и  муравьи ведут со мной войну. Ничего он не знает. Не знает, что двери на запоре и ключи спрятаны. Пусть рыщут и пожирают меня, я не покажу им, нет…

 Ко всему на свете можно привыкнуть. И я жду его, как жду женщину. Нет, по-другому. С ней приходит чужая жизнь, а от неё что-то и мне перепадает. С ним – возвращается моя – ненужная, бессмысленная, с болью и страхом. И на короткое время приходит понимание необратимости собственного ничтожества.

Это воскресенье должно было стать первым выходным почти за полтора месяца. Честно говоря, я предпочёл бы провести его у себя, отдохнуть от работы и от людей. Может быть, немного подремонтировать жилище к зиме, может быть, побегать по лесу; а скорее всего – просто просидеть у компа, пожирая пиццу и потягивая холодное пивко. Я честно заслужил один день ничегонеделания.

Но, как всегда, мамины планы пустили всё под откос. Она позвонила в пятницу.

– Герочка, маленький.

Уменьшительно-ласкательные суффиксы в разговоре с мамой означали только одно – ей чего-то позарез надо, и я от этого  точно не буду в восторге.

– Да, внимательно слушаю.

– Герунчик, нужна твоя помощь.

Кто бы сомневался.

– Опять уезжаешь.

– На этот раз всё так не просто. У меня аттестация на носу, а тут такая возможность! Узнала буквально только что. Такая конференция, ты себе не представляешь! Да, представь, оплачиваются билеты и гостиница. Я только что заказала билеты.

Ну конечно! А то я не знаю. Узнала ты, как минимум, месяц назад. Билеты, небось, пылью покрылись.

– Куда теперь?

– Владивосток. Хочу ещё слетать в Китай. Но это потом, ненадолго.

У-у, это было серьёзно.

– На сколько?

– Видишь ли… там ещё будет обучение, вроде курсов повышения. Всё уже оплачено. А потом… Герчик, я бы съездила ещё к тете Кате. Ну, раз уж такое дело, чтоб потом не выбираться.

Всё хуже и хуже.

– Она ведь не в Китае живёт.

– Нет, но раз уж…

Ладно, не хорошо заставлять родную мать выкручиваться. Тётя Катя, так тётя Катя.

– Сколько тебя не будет?

– Около месяца. Ну, может, недели три.

Это значит,  месяц я буду тратить три часа в сутки на дорогу в университет и обратно, а если пойду на работу, то плюс ещё часа полтора!

– Мам, это всего лишь квартира. Вокруг таких тысячи. Вероятность того, что ограбят именно нас…

– Герчик, ничего мне не говори. Я очень, слышишь, очень тебя прошу. Всего три недели. Да, я знаю, тебе неудобно, но ведь у тебя машина.

– Да пробки дикие, мам! Ну, дай ключи соседке.

– Нет, нет, нет. Пустить чужого в дом! Знаешь, есть такие люди, которые только этого и ждут.

Я представил картинку. Наша соседка напротив, дряхлая полуглухая бабка Клава, только этого и ждёт, наблюдает в глазок с табуретки и ведёт дневник наших явок, а когда, наконец, никого не оказывается дома, набирает номер на своём допотопном телефоне с диском и говорит шепеляво: «Шеф, всё чисто. Можно брать».

Я знал, что спорить бесполезно. Если у человека фобия, надо либо его лечить, либо смириться и не пугать лишнего. У меня вот тоже… фобия, и что теперь?

– Герочка.

– Да ладно, мам. Езжай спокойно. С тебя как всегда еда.

– Я всё уже приготовила. Оставлю записку, где что лежит и когда что есть. Сначала съешь борщ, он вчерашний, котлеты, рыбку замариновала, в морозке пельмешки, грибочки, но с ними осторожнее, мало ли что.

Ага, только что она узнала.

– Герасим со мной. Если нагадит тебе в тапки, я не виноват.

– А нельзя ли куда-нибудь…

– Нет.

– Ну ладно. Ты мой сладенький сыночек. Да, я всё понимаю, если тебе захочется пригласить Анечку или… ещё кого, то конечно. В пределах разумного, конечно, никаких диких оргий.

– Ну вот, а так хотелось.

– Гер!

– Мам, никого я не приглашу, не волнуйся.

– Я понимаю, ты мужчина, и ты…

– Неа, я сладенький сыночек.

– Ты дурачок. Я тебя люблю. Ну, пока-пока.

– Пока, мам, удачно тебе выступить. Порви там всех.

В субботу я приехал в нашу квартиру, бросил в угол вещи, раскрыл переноску с Герасимом, вытащил ноутбук и пошёл знакомиться с содержимым холодильника. Содержимое впечатлило. При желании я мог бы неделю содержать небольшой приют для беспризорников.

Вот оно, счастье! Завтра не буду делать ни-че-го. И телефон отключу. Хотя… нет, не стоит, а то опять вляпаюсь.

– Герасим, ко мне! Ты что будешь? Так. Давай прикинем. Это тебе нельзя, в этом много жира, это солёное. Ладно, побалуйся, вот тебе ветчинка. Ой-ой-ой, можно подумать, его неделю не кормили, злые люди.

С двумя полными тарелками, ложкой, вилкой и куском хлеба в зубах я прошёл в гостиную, коленом включил свет, залез с ногами на диван и включил телевизор. Эх, мама не видит, вот бы шуму было!