Это очень мешало сосредоточиться. А надо было думать, что делать.

Но сначала нужно было утолить голод. Волна непривычного смущения вновь ударила в щёки, когда я вспомнила, как прокралась на кухню, чтобы стащить кусок хлеба. И как позорно меня поймали и отвели обратно в комнату. Чёрт, чёрт, чёрт!

Я осторожно села, спустила ноги с кровати и чуть не наступила на спящего человека. Ну конечно, вчера он запер комнату изнутри и улёгся охранять на пол, как собака.

Как глупо. С одной стороны, я же могу его разбудить. Я гостья и больна. С другой стороны – человек вчера поздно лёг, беспокоился, вызвал врача, возился со мной, устал. Подожду. Бывало и хуже.

Я осмотрела комнату, отмечая вещи, назначение которых было непонятно. Вот странная штуковина, прилепившаяся у окна. Не похоже на люстру или бра. Может такой мусоропровод? Но почему наверху? А эта вещь на столе похожа на глаз с одной ногой. Интересные обои. Я провела рукой по тиснёному рисунку – мягкие, будто из плотной ткани, наверное, дорогие.

Голод становился сильнее. Ощущение было такое, что я не ела дней десять. Я легла на край кровати, прижала ноги к животу и стала рассматривать Германа.

Люди обычно так не спят. Так ложатся отдохнуть в траву косари в деревне после обеда, когда всякое живое существо смаривает полуденная жара. Он лежал на спине, вытянувшись почти во всю ширину комнаты, подложив под голову ладони согнутых в локтях рук. Не хватало только травинки во рту.

Я снова ощутила странное чувство – одновременно скованности, волнения и смущения, и не сразу поняла его причину. А когда до меня дошло, чем оно вызвано, вновь пришло удивление. И злость на себя. Чёрт! Что за дурость?

Я была смущена тем, что я не одна. Я настолько отвыкла от людского общества, так одичала, что один вид человека наводил на меня оторопь. Вчера мне было не до этого. А сегодня я смотрела на мальчишку и понятия не имела, как себя с ним вести, когда он проснётся.

Я поймала себя на том, что грызу кончик ногтя. Отвратительная привычка, нельзя так опускаться. В своей жизни я видела десятки, сотни, тысячи людей – мужчин и женщин, красивых и страшных, здоровых и  больных, живых и мёртвых, и по большей части относилась к ним не хуже и не лучше, чем к животным. Никто в здравом уме не станет краснеть, увидев на улице кошку или собаку.

Надо было как-то отвлечься. От нечего делать я стала внимательно рассматривать спящего. На него приятно было смотреть, это я заметила даже вчера, когда мне было плохо. Хорошо сложён. Черты лица правильные, крупные, открытые. По-своему красив. Как раз так, как положено мужчине. Не смазлив, не излишне брутален. Есть переходный возраст, когда не скажешь точно – мальчик это или юноша. А про этого не скажешь – юноша или мужчина. Детское, мягкое, нескладное ушло, а матёрое, самцовое ещё не появилось. Молодец, Марина, давай зачетку, «отлично». А над тобой ещё смеялись! Как ты там говорила? «Хороший генотип. Долго искала именно такой материал – внешность, интеллект, хорошая родословная». Шалава.

Я с неприязнью подумала про Марину – о её мелких  светлых завитушках, о румянах на подвядших щеках, о неприятной манере сцеплять и тут же раскидывать пальцы… Не такой я желала Максиму, не такой…

И тут ни с того, ни с сего появилось шальное желание дотронуться до него. Осязание, обоняние, слух, вкус… только сейчас я поняла, какой это дар. Я страшно долго не ведала этих ощущений. Это было тоже сродни голоду – жажда познания, потребность ощущений. Все органы чувств работали по-другому, как не работали никогда. Все нервы были обнажены и уязвимы.

В солнечном луче медленно кружились микроскопические пылинки. Между тиснением на обоях  пестрели мраморные пятнышки, и одно было похоже на тушканчика. От подушки шёл слабый цветочный запах. Переплетение ниток на ткани завораживало. Машина пронеслась за окном. Колыхнулась занавеска. Такая гладкая кожа, наверное, тёплая.

И я коснулась плеча человека. Очень осторожно. Тёплая. Даже не шелохнулся. Я потрогала волосы. Мягкие, тёмно-каштановые, немного вьются. Длинные. Глупость какая. У меня обычно были короче. Я дотронулась до своих волос, рассмотрела прядь в луче света. Совсем чёрные, как в детстве. «Как воронёнок, вся в отца. А глаза мамкины». Надо будет остричь. Хотя, не всё ли равно.

Всё-таки решившись разбудить его, я протянула руку, и дотронулась до щеки.

Он ухмыльнулся во сне. И тут на меня кинулся зверь.

Заорав от боли и испуга, я отдёрнула укушенную руку. Чёрный котище зашипел на груди у Германа, прижал уши и встопорщил шерсть на загривке.

– Фу, нельзя, плохой кот! – Герман вмиг сгрёб завывающую тварь и стал сразу чесать кота за ушами. – Укусил тебя? Испугалась?

– Тварь!

– Ну… не подарок. Как только пролез вчера? Я же дверь закрыл. Сейчас обработаю, только его утихомирю, а то опять бросится.

Кот злобно глянул на меня жёлтыми глазами и издал низкое угрожающее урчание.

– Ну, всё, сказал! Спокойно. Так-то он хороший, просто не любит чужих. Защищает меня, где надо и где не надо.

Герман продолжал чесать чёрную скотину. И вдруг кот громко замурзился и расслабленно вытянулся у него в руках. Прижимая пораненную руку к груди, я вытаращилась на них обоих.

– У него ведь… три ноги.

Герман улыбнулся.

– Ну и что такого? Было бы семь или восемь – был бы номер. А так… одной меньше, одной больше.

– Ты же ветеринар. Зачем обрекать животное на мучения? Надо было усыпить.

– Давай-ка, посоветуй мне ещё… я тебя сам усыплю. Кто тут мучается? Всё чудесно, все счастливы.

– Он не проживёт долго.

– Ой, не морочьте мне голову. Ему куча лет, живёт и получает от жизни все удовольствия. Всё, Герасим, хорош. Иди уже.

– Сколько ему?

– Пятнадцать.

– Коты столько не живут.

– Это их проблемы. Мой живёт.

Герман отпустил кота на пол и встал. Когда голова попала в сноп света, волосы на секунду загорелись рыжим. Хорошо хоть не блондин, уж эта мне белобровая розоволицая порода!

– Как спала? Голова болит?

– Кружится.

– Это нормально. Сиди, сейчас обработаю руку.

Он вернулся с перекисью и пластырем.

– Он у тебя не бешеный? – сердито спросила я.

– Не боись, всё проверено.

– У тебя все руки в шрамах. Это он?

– Только один его, остальные – от пациентов.

– Этот от кого? Лечил тигра?

Через запястье прошли кривые белые полосы. Пользуясь случаем, я вновь дотронулась до тёплой кожи.

– Всё равно не поверишь. Бобра.

– Что? Где ты взял бобра?

– Проходили практику в зоопарке. Мне достался бобёр – его надо было осмотреть и привить. Вообще-то так делать нельзя – просто взять и подойти. Дурака свалял, думал, он спит. Такой был милый, прямо лапочка. Чего смешного? Это был здоровенный бобёр, как половина меня. Как вскочит – капец просто, ладно ещё не укусил, они вон деревья перекусывают. Смеётся она…

Я и впрямь смеялась как припадочная. Чувствовала себя последней дурой, но остановиться не могла, испытывая новое, ни с чем несравнимое удовольствие – хохотать. Просто как представила… Герман пытается увалить бобра. Бобёр – гладкий, жирный, с круглой усатой мордой, бьёт кожаным хвостом, хмурит жёсткие брови, уходит от захвата и заваливает противника одной лапой.

– Извини… я просто представила…

– Да ладно, ржи дальше. Ну, всё, обработал. Вон Герасим пришёл прощенья просить.

Кот вошёл в комнату с невинным и самодовольным видом, как будто ничего и не случилось. Шёл он удивительно ровной походкой на своих трёх лапах и помахивал кончиком пушистого хвоста. Он оказался не совсем чёрным – брюхо, грудь, передняя лапа и половина задней были белыми.

Мы сидели на кухне. Мне досталась овсяная каша с молоком и сахаром. Я старалась есть аккуратно и не смотреть на колбасу и сыр на бутерброде Германа, которые он беззастенчиво уплетал. Но и каша была неплоха. А кофе со сливками! Прежде чем отпить, я медленно втянула в себя аромат. Это было наслаждение.