– Я, должно быть, стал большим разочарованием для тебя, отец. Я не завершил обучение, ничего не добился как художник, любимая шлюха русского бандита и бывшая шлюха-заместитель немецкого бандита. Не говоря уже о том, что я даже не могу бежать за автобусом и принимаю больше таблеток, чем наркоман. Ах да, я еще и гей, – Гунтрам говорил очень медленно, и его отец долго просто смотрел на него.

– Твоя жизнь сложилась не так, как я ожидал, это правда. Я надеялся, что ты получишь профессию, устроишься на работу, жена, возможно, дети, и все. Больше ничего. Ты умер бы, когда тебе перевалило за 70, вероятно, любимый всеми людьми, которые тебя знали, но забытый через два дня. Кладбища переполнены хорошими людьми, Гунтрам. Но нет, ты решил переехать в Лондон, чтобы со значительным успехом изучать историю искусств, представить свои работы на выставке в одной из лучших галерей, где получил отличные отзывы и все было распродано, – все это в возрасте до двадцати двух лет. Пережил то, что убило бы большинство людей, и принял свою болезнь с большей храбростью, чем многие люди, которых я знаю. Ты вернулся к учебе и сделал все возможное, чтобы закончить все, что мог, и продолжил рисовать, на этот раз под руководством одного из самых известных арт-комиссаров в Европе, один портрет твоей работы висит в галерее кардиналов в Ватикане – ты оказался рядом с великими художниками в твои двадцать три года – и еще две работы попали в коллекции Ватикана. Наконец, ты был на коллективной выставке и получил один плохой отзыв на пять хороших, а твои работы были проданы из-за скандала. Совсем не то, чего я ожидал от тебя.

– Отец, я…

– Позволь мне закончить, Гунтрам. Сейчас моя очередь говорить, – очень сердито сказал Мишель, и Гунтрам смутился. – Твой выбор парней оставляет желать лучшего, особенно в отношении твоего первого, но я не могу всерьез винить тебя за это, ведь тебе было всего 18 лет, когда ты его повстречал, а второй хотел жениться на тебе и поставил под угрозу свою позицию как Hochmeister одного из самых страшных тайных обществ, известных человечеству. Этот человек еще и хотел дать тебе своих детей. Почти все высшее общество в Цюрихе уважает и любит тебя. Тита фон Ольштын едва не задушила того критика своей кожаной сумочкой от “Луи Вюиттон”. Ах, я забыл упомянуть, что в ее коллекциях есть две твои картины, рядом с работами Пикассо или Миро. Это не то, чего я ожидал от своего ребенка в самых смелых мечтах.

– Отец…

– Я думал, ты собираешься стать седовласым незначительным человеком, как и большинство из нас, но ты затмил нас всех. Когда придет твое время, Гунтрам, ты сможешь посмотреть Смерти в лицо и сказать ей: «Сейчас я ухожу, но как же я прожил свою жизнь!» Я никогда не думал, что мой сын может быть таким и добиться столького благодаря своему таланту и мужеству. Я горжусь тобой, и мне стыдно за то, что меня не было рядом, когда ты нуждался во мне больше всего.

– Но я…

– Что ты? Художник? Я рад, что у тебя есть талант. Гей? Я не буду относиться к тебе по-другому! Я гетеросексуал, и разве это имеет для тебя значение? Возможно, однажды ты подаришь мне внуков, или нет – это в руках Божьих. Не окончил обучение? Что ж, перестань ныть и окончи! Или нарисуй что-нибудь хорошее! У великих художников никто не требовал их рекомендации! Ты болен? Ну, это генетическое. Ударь меня, а потом прими лекарства, мальчик.

– Я никогда и думать не мог, что ты примешь меня, – пробормотал Гунтрам, стыдясь, что полагал, что отец едва его выносит и презирает за его сексуальную ориентацию. «Честно говоря, я никогда не подозревал и не думал об этом, пока не встретил Константина и Конрада. Наверное, после него я не смогу полюбить другого мужчину или женщину».

– Естественно, я люблю тебя; ты похитил мое сердце в ту минуту, когда открыл глаза и посмотрел на меня. Теперь ложись спать, уже поздно, и тебе нужно снова начать работать. Не позволяй своему страху перед двумя мужчинами управлять своей жизнью.

– Ты прав, папа, но я боюсь лишь одного из них. Что касается другого, не знаю, что о нем и думать, – уныло сказал Гунтрам и поцеловал отца на ночь.

– Доброй ночи. Не забывай о своих таблетках и не задерживайся допоздна, читая, – Мишель погладил сына по щеке, как будто тот все еще был ребенком, посмеиваясь над разочарованным стоном сына, к которому относились, как к малышу.

========== Глава 31 ==========

29 мая

Ашаффенбург

– Привет, Гунтрам, – робко сказал Конрад, удивленный собственным смущением и застенчивостью. Он не мог оторвать глаз от маленькой фигурки, сидящей на выцветшей деревянной скамейке, его руки, прежде усердно рисовавшие, застыли в воздухе, услышав его голос. Он не был таким!

Гунтрам поднял глаза от бумаги на грани панической атаки и бросил взгляд на отца, сидевшего рядом с ним и читавшего какие-то документы по делу, к которому готовился. Он хотел сказать ему бежать, но сразу же заметил силуэт Горана в тридцати метрах от себя и гору в темном костюме еще в сорока метрах. На дороге через возвышенную зону парка был припаркован огромный лимузин «Мерседес». Он с явным отчаянием толкнул отца локтем, но мужчина только сказал: «Подожди, я должен закончить эту страницу».

Конрад приблизился к Гунтраму, осознав, что юноша посерел, увидев его.

– Добрый день, мой Грифон, – Лакруа остался безучастным к появлению Линторффа, пока собирал свои бумаги и складывал их обратно в свой кожаный портфель. – Гунтрам, где твои манеры? Ты хотя бы должен поприветствовать и поздравить его светлость с рождением детей. Надеюсь, все прошло удовлетворительно, сир.

– Благодарю вас, мистер Лакруа. Дети здоровы, но все еще в Нью-Йорке, – вежливо ответил Конрад, и Гунтрам совершенно растерялся. Откуда Конрад узнал новое имя его отца? Неужели Константин предал его в качестве наказания? Если здесь Горан, ничего хорошего ожидать не стоит. Шум его сердца был оглушительным, и он почувствовал позыв вернуть свой ланч.

– Мистер Лакруа, могу я поговорить с вашим сыном? – спросил Конрад, понимая, что, в точности как и предсказал этот человек, Гунтрам был на стороне отца и что он нуждается в поддержке Мишеля, если хочет, чтобы юноша вернулся.

– Конечно, мой Грифон. Гунтрам, когда вы здесь закончите, пригласи своего супруга в дом на кофе, – Лакруа поднялся со своей стороны скамейки, изо всех сил стараясь не обращать внимания на паникующий вид Гунтрама и его рваное дыхание, и направился к выходу и затем по крутой дороге, ведущей к черному входу в его дом.

– Могу я сесть? – спросил Конрад молчащего Гунтрама, все еще не сводившего с него глаз, «как испуганный котенок». – Между твоим отцом и мной нет никаких обид. Мы урегулировали наши разногласия и находимся в мире. Ему не причинят вреда. В этом я клянусь головами своих детей. Пожалуйста, позволь мне поговорить с тобой.

Гунтрам мог только кивнуть и подвинуться на самый край скамейки, уставившись на воду своими голубыми глазами.

Во время ночного перелета из Нью-Йорка Конрад много размышлял о том, что скажет, но четыре разных варианта речи, которые он приготовил, умерли в его мозгу, едва он увидел, что Гунтрам явно боится его. «И снова Жером, то есть Мишель Лакруа, прав. Лучше молчать». Он вытащил свой смартфон из нагрудного кармана и включил его, нашел папку с фотографиями своих детей, открыл ее и предложил Гунтраму.

– Дети появились на свет 16-го. Они само совершенство. Хочешь взглянуть?

Гунтрам нерешительно взял телефон, но увидел лишь большое размытое бело-розовое пятно, следующая фотография была не лучше, и третья тоже.

– Я ничего не вижу, – сказал он очень робко.

– Моя рука дрожала слишком сильно, чтобы получить четкий снимок. Следующие фото лучше. Их делали няни, – Конрад забрал телефон, явно смутившись собственной неуклюжести, но Гунтрам мягко улыбнулся, будучи уверенным, что мужчина не смотрит на него. Спустя двенадцать фотографий Конрад нашел удачные изображения. – Вот они.