— Значит, ты бисексуал?

— Ничуть.

— Тогда как ты… Я имею в виду, чисто физически…

— От гнева и отчаяния люди и не на такое способны. За почти двадцать лет брака с женой я переспал всего раз — в брачную ночь. Назло ему, да, — усмехнулся герцог. — По той же причине и сына назвал его именем — не в память о прошлом, а в знак протеста: он так яростно отрицал наследственность, что мне это показалось забавным.

Мимо протрусили два бегуна, и герцог умолк, словно опасаясь, что его могут подслушать.

— Видно, чтобы переспать с ней, — продолжил он, когда те скрылись за поворотом, — мне понадобились все силы, которые уходили на ненависть к нему, потому что наутро я обнаружил, что от гнева и обиды не осталось и следа. Эта ночь обнулила всё то, что я чувствовал к нему. Но ненависть к нему сменилась таким сокрушительным презрением и омерзением к себе, что я понял: повторно мне этого не вынести.

— И как тебе удавалось увиливать от супружеского долга?

— Мне повезло, если так можно выразиться, — хмыкнул герцог. — Жена как приличная леди оказалась девственницей, так что поначалу я избегал близости под предлогом, что «надо подождать, пока там всё заживёт». Думаю, она только рада была, учитывая то, как грубо и бесцеремонно я обошёлся с ней в первую ночь. Потом она узнала, что беременна, и это дало мне ещё полгода отсрочки — «в положении нельзя». А первые месяцы после родов она и сама была рада, что я к ней не лез. А потом отговорки кончились, и я собрался с духом и всё рассказал. Мы быстро договорились — Камилла умная женщина, и выходила она не за меня, а за герцога Бедфорда. Нам было чуть за двадцать, у нас были деньги, свобода и выполненный долг перед семьями. Мы могли с полным правом начать жить той жизнью, которой всегда хотели. К новорождённому сыну я не питал никаких чувств, как и она, впрочем, тоже. Она ударилась в светскую жизнь, а я отправился в Бостон — изучать современную живопись. Чтобы забыться, я с головой ушёл в творчество и учёбу. К тому же, у меня обнаружились большие способности, и за три года я сильно продвинулся в этом деле. Бостон мне не нравился, душевная рана затянулась, и я решил вернуться в Англию.

— И вот приезжаю я неожиданно в Уобурн. Не в том смысле, что для меня это было внезапное решение, а потому, что я никого не предупредил о своём приезде. С дядей у меня уже перед этим был страшный скандал — из-за Кристиана, не знаю, рассказывал он тебе или нет, — и то хлипкое перемирие, к которому мы в итоге пришли, после моего отъезда было уничтожено безвозвратно. Мы с ним больше не помирились и даже не разговаривали. Пару лет спустя он умер, и тётя даже не разрешила мне приехать на его похороны — она считала, что это я его в могилу свёл. Жена же и подавно никаких иллюзий на мой счёт не питала.

На бортике фонтана, кружась в пируэте, сцепились две неизвестно откуда взявшиеся ржаво-серые малиновки, и герцог, видимо, желая отвлечься от горьких воспоминаний, устремил на них свой намётанный взгляд художника.

— Так к чему это я. — Пернатые драчуны, взметнув в воздух, исчезли из виду так же внезапно, как и появились, и герцог вернулся к прерванному рассказу. — Возвращаюсь я в поместье. Дом пустой. Жены нет, слуг тоже. Единственный признак жизни — оглушительный детский рёв откуда-то со стороны кухни. Я бросился на крик, вбежал в буфетную, а там мой, надо полагать, сын лежит на полу в осколках и луже от разбитой банки варенья и заливается в истерике. За столом у окна, уткнувшись лицом в руки, беспробудным сном спит дворецкий, а на полу рядом с ним валяется пустая бутылка из-под портвейна.

Алистер невольно хмыкнул, представив себе эту картину.

— Как потом выяснилось, — продолжил герцог, — жена ещё три дня назад уехала в Лондон, оставив сына на попечение няньки. Нянька ушла на весь день к подруге в деревню, перепоручив Кристиана дворецкому, а тот напился и уснул, после чего и остальные слуги разбрелись кто куда. Судя по всему, маленький брошенный маркиз проголодался и вскарабкался на стул, чтобы достать себе из буфета что-нибудь поесть, и свалился оттуда. Я бросился к сыну, поднял его на руки, прижал к себе, он тут же утих и обнял меня перепачканными ручонками за шею. И знаешь, — герцог сглотнул, — что-то такое у меня в этот момент в душе перевернулось. Я вдруг почувствовал в нём родного — не телом, а душой. Он, как и я, был никому не нужен и рос сиротой, как и я. С той лишь разницей, что у него были живы родители. Мои родители оставили меня, как сейчас я сам оставил своего сына. Но у них, в отличие от меня, было серьёзное оправдание. В общем, я в три года потерял родителей, а он — обрёл. По крайней мере, отца.

Со стороны пруда подул порывистый ветер, и герцог заботливо обернул вокруг шеи Алистера тонкий шёлковый шарф.

— Он вернул мне смысл жизни, — сказал он, плотнее запахнув полы своего плаща. — Он и творчество. После возвращения из Америки я осел в Уобурне. Камилла окончательно перебралась в Лондон. А мы с Кристианом вели восхитительно привольный отшельнический образ жизни в деревне, — лицо герцога просветлело под стать безоблачному сентябрьскому небу. — После завтрака, если погода была хорошая, мы отправлялись на природу: я — на пленэр, а он — на охоту на троллей. В плохую погоду я брал его с собой в свою мастерскую, разводил ему ведёрко краски, и он с упоением раскрашивал всё, до чего мог дотянуться.

— Вот оно, счастливое детство, — улыбнулся Алистер, вспомнив, как ему досталось от матери, когда он разрисовал фломастерами антикварные викторианские обои. И ещё он подумал, что в пять лет, наверное, всё бы отдал за отца, с которым можно охотиться вместе на троллей.

— А я, — герцог тоже улыбнулся воспоминаниям, — садился за мольберт и писал, попутно рассказывая ему о том, чего никому другому поведать не мог. Как сейчас тебе. Вот так, проговаривая свою жизнь и наблюдая за его, я и в себе наконец разобрался. Он тогда и слов-то моих не понимал, не говоря уже о смысле сказанного, но сейчас мне кажется, что те монологи не минули даром — у меня всё чаще создаётся впечатление, что он знает всю мою изнанку. И понимает и принимает её безоговорочно.

Алистер верил на слово — ему и самому казалось, что с каждой исповедью герцога он всё больше понимает и принимает его, а вместе с ним и себя.

***

Герцог положил Алистеру руки на плечи и, отступив на полшага, окинул его цепким внимательным взглядом, как во время их первой встречи.

— Сэр Алистер, вы великолепны! — вынес он вердикт и, мягко коснувшись губами гладко выбритой щеки гостя, неохотно отстранился.

— Я старался. — Алистер смахнул с рукава пиджака невидимую пылинку и поправил манжету белоснежной рубашки. — Не хотелось бы, чтобы вам пришлось краснеть за меня перед герцогиней Бедфорд. Ну что ж, раз мои усилия увенчались успехом, ведите меня к ней.

— Я очень сожалею, сэр Алистер, — в глазах герцога появился озорной блеск. — Герцогине пришлось спешно уехать — её любимая троюродная тётя внезапно заболела. Её светлость приносит вам свои глубочайшие извинения.

Алистер втянул воздух, готовясь ответить в подобном стиле, — это было несложно, сама атмосфера Уобурнского аббатства, со средних веков служившего резиденцией герцогов Бедфордских, этому способствовала, — но на выдохе не выдержал и рассмеялся.

— До чего же вы коварный, герцог!

Герцог тонко улыбнулся.

— Ради вас, сэр Алистер, я готов на всё.

Алистер почувствовал себя наивной дурочкой, которая, приняв приглашение ухажёра «попить чаю и посмотреть кино», всерьёз полагала, что они будут пить чай и смотреть кино.

— А я, как дурак, в галстуке…

— Он вам очень идёт. — Герцог бережно коснулся пальцами безупречно повязанного галстука гостя. — Если бы я имел право что-либо требовать, я бы даже стал настаивать, чтобы вы надевали его почаще.

— Эта деталь гардероба — ваш фетиш, герцог?

— Не совсем. — Подушечки пальцев герцога неспешно прошлись по прохладному шёлку галстука Алистера. — Мне просто очень нравится его развязывать — есть в этом нечто очень символическое. Если вы понимаете, что я имею в виду.