— Вот уж на кого бы никогда не подумал. Ты же герцог — выше только звёзды, и королевская семья. Тебе-то чего не хватало?

— Его, — взгляд герцога затуманился. — Noblesse oblige. До встречи с ним я знал только муштру, этикет и обязательства, подробно расписанные на сто лет вперёд — мой дядя спал и видел меня премьер-министром, и эту роль я репетировал с колыбели. И тут в моей жизни появляется он — лорд-бунтарь и хулиган. Тогда время такое было — все молодые бунтовали. Но герцог и хиппи — понятия несовместимые. А он открыл мне глаза — дал понять, что правила можно ломать. Он привил мне вкус к эпатажу и провокации и научил хулиганить со стилем. Помню, однажды во время приёма в Букингемском дворце он утащил меня прямо посреди речи королевы — не буду уточнять, куда и зачем. Мне потом крепко влетело от дяди, — в глазах герцога мелькнуло мальчишеское озорство, но он тут же спохватился: — Прости…

— Да ладно, мне тоже есть что вспомнить, — криво улыбнулся Алистер.

— Это всё от внутренней пустоты, Алистер. — Герцог неслышно вздохнул, возвращаясь к прерванной теме. — Мы просто пытались заполнить её им. А он хотел, чтобы мы заполнили её собой.

— Именно так он мне и говорил.

— И мне. Но я лишь годы спустя понял, что он имел в виду. И эти его вечные любовники — лишь способ задеть нашу гордость и заставить отвернуться от него и посмотреть внутрь себя. Думаю, если бы нас это не задевало, он бы так себя не вёл.

— Разумеется, — усмехнулся Алистер. — В этом случае он придумал бы что-нибудь другое, не менее изощрённое.

— Знаешь, он у меня… первым был, — вдруг сказал герцог.

— После Итона-то? — фирменный вопрос Кристиана сорвался с губ раньше, чем Алистер успел осознать его. Он тут же опомнился: — Прости.

— Тогда время такое было. — Глаза герцога смотрели куда-то в даль и, казалось, опять видели прошлое. — Все боялись. Боялись меня, боялись моего дяди, боялись огласки и проблем с законом — мой дядя, кстати, будучи ещё членом Палаты лордов, рьянее всех выступал против декриминализации гомосексуализма. Никто не хотел идти со мной на контакт, тем более такой. Я же в три года герцогом стал, со мной с пелёнок держали дистанцию, даже за обедом, не говоря уже о чём-то большем. Высокий титул иногда может быть непреодолимым препятствием.

Алистер молчал, ошарашенный сказанным, — жизнь высших пэров представлялась ему совершенно иначе.

— И я боялся. — Герцог, с головой ушедший в воспоминания, похоже, его замешательства не заметил. — Не то чтобы я всерьёз опасался, что меня посадят, но нервы это могло потрепать знатно. Особенно если бы дошло до дяди. И тут появляется он. — Лицо герцога смягчилось, а губы непроизвольно дрогнули в улыбке. — Он один не боялся. У меня до него даже друзей не было, не говоря уже о любовниках, — итонская классика, флирт и поцелуи, разумеется, не в счёт. Я был юным экзальтированным щенком, готовым идти за ним на край света, повиливая хвостом и повизгивая от восторга. Я не особо верил в его философию, но я безгранично верил в него. Наша трагедия была в том, что я был влюблён в него, а он — в революцию.

Официант принёс заказ, и герцог умолк.

— Я понимаю. — Алистер был зол на себя за столь сухой и безликий ответ на проникновенную исповедь герцога, но он чувствовал, что скажи ещё хотя бы слово — и позорно разревётся.

— Прости. — Герцог, похоже, всё понял без слов. — Я не хотел ворошить прошлое. И бередить твою рану. Своей предельной откровенностью я всего лишь хотел доказать серьёзность своих намерений.

— Это я должен извиниться. Я не хотел вынуждать тебя к этому.

— Всё в порядке, — герцог улыбнулся. — Мне и самому надо было выговориться. Я ведь до тебя никому этого не рассказывал.

— Тогда спасибо за доверие.

— Спасибо, что выслушал. И знаешь, что самое удивительное? Я, собственно, к этому и вёл. — Лицо герцога просветлело. — Я ему безмерно благодарен за это. Не случись его в моей жизни, я бы сейчас был премьер-министром, как мечтал мой дядя, ворочал мировой политикой, к которой всегда был равнодушен, и вёл безупречно скучную и бессмысленную жизнь примерного семьянина с женщиной, к которой равнодушен даже больше, чем к политике. Это была очень тяжёлая и рискованная операция. Но он превосходный хирург — всё отрезал филигранно — и подарил мне полноценную жизнь. Останься я с ним, дядины цели я бы просто сменил на его идеалы. А так я нашёл себя. А теперь вот ещё и тебя. Без него ни меня, ни тебя, ни нас с тобой не было бы. Когда-нибудь ты это поймёшь, мальчик.

— Буду надеяться. А пока… сделай, пожалуйста, одолжение — никогда больше не называй меня мальчиком.

Герцог понимающе кивнул и пропихнул в нагрудный карман пиджака Алистера свою визитку.

— Звоните мне, лорд Четвуд. Мне будет приятно.

— …и лордом Четвудом тоже.

— Как скажете, сэр.

— Алистер.

— Слушаюсь, сэр… Алистер.

Алистер не понимал, что происходит. Герцог был неудачником и тем самым подписал себе приговор. Но его признание, которое должно было окончательно унизить его в глазах Алистера, непостижимым образом возвысило Алистера в собственных глазах. Так Алистер сделал ошеломляющее открытие: принятие слабости высвобождало ту колоссальную энергию, которая раньше шла на борьбу с ней, и тем самым увеличивало силу.

В сердце Алистера поселилось новое странное чувство, названия которому он не находил. Оно определённо не могло быть любовью, потому что совершенно не походило на то, что он испытывал к Кристиану. Алистер слишком хорошо знал, что такое любовь, чтобы с ходу определить то, что ею не являлось. Любовь — это страсть, огонь и фейерверки. То, что он внезапно почувствовал к герцогу, было её полной противоположностью — спокойствием. Не тем, имя которому — равнодушие, а тем, тёзка которого — уверенность. Алистер впервые в жизни почувствовал, что он не одинок. Осознание этого давало необъяснимую силу, сила рождала уверенность, а уверенность вела к спокойствию. Жаркая страсть сменилась тёплым покоем. Огонь сжигал и убивал, а тепло согревало и оживляло. Впервые за последние пять лет Алистер уснул спокойно. И, уже засыпая, он вдруг подумал, что именно этого ему больше всего не хватало. Пожалуй, с герцогом можно… дружить.

2.

Они встречались уже больше месяца. Алистер так ни разу и не позвонил, но от встреч с герцогом, который звонил ему по несколько раз на дню и регулярно куда-то приглашал, никогда не отказывался. Встречи эти больше всего походили на выездные заседания клуба поклонников лорда Кейма — все их разговоры так или иначе велись и вились вокруг Кристиана. Алистер не возражал — он видел, что герцогу это очень нужно. Впрочем, ещё больше это было нужно ему самому. После разрыва с Кристианом он остался в полном одиночестве: с Маккоем их пути после Итона разошлись — отец Йена получил очень выгодное предложение в Нью-Йорке, и семья перебралась в Америку, где Йен поступил в Гарвардскую школу права, — другими личными друзьями Алистер так и не обзавёлся, а общих с Кристианом он теперь старательно избегал, опасаясь расспросов.

— Ты, надеюсь, не окончательно с ним порвал? — спросил однажды герцог. Имя Кристиана по негласному соглашению в их разговорах никогда не называлось.

— Я ушёл по-английски.

— Значит, есть шанс вернуться.

— Теоретически — да, — усмехнулся Алистер. — Он сказал, что будет ждать, сколько понадобится.

— Мне он то же самое говорил.

— А практически, — подытожил Алистер, — я считаю ниже своего достоинства продолжать с ним какие-либо отношения. Если ему не нужен я, мне не нужен он.

— Я тоже так считал. Я ошибался. Мне его не хватает.

— До сих пор? — голос Алистера прозвучал непривычно глухо. Герцог кивнул.

— И я сейчас не о сексе. Ведь главное в нём — отнюдь не это, хотя и это — чего уж греха таить, тем более перед тобой, — было восхитительно. — Герцог неслышно вздохнул. — Мне не хватает его сумасшествия, его одержимости, его идеализма и максимализма. Людям нужны идеалы, особенно тем, у которых всё остальное уже есть. В этом магия лорда Кейма — он столь искренне верит в светлое и великое, что своей верой возмещает тебе отсутствие твоей собственной.