В прикосновеньи двух миров проклятье

Лишь смерть преодолев, откроешь суть событий…»

И в догон быстрый шёпот жрицы: «Если первым окажется твой брат — мы убьём его. Падший не поведёт вышних. Торопись, Оленёнок!»

Олешка проснулся от холода. Меж деревьями просвечивало умытое росой солнышко. Парень лежал в уютной ложбинке меж камнями, обросшими мягким тёплым мхом. Вокруг шумел утренний лес, наполненный до краёв птичьим щебетом. Трава, цветы, огромные листья лопуха были мокры от росы. Олешка выбрался из своего убежища и огляделся. В нескольких шагах от него лес кончался, широкая тропа вела на гору, покрытую густым покрывалом разнотравья с яркими точками лилового клевера, жёлтых лютиков, белых зонтиков тысячелистника. Олешка с любопытством оглядел и себя тоже. Одежда на нём была чужая, великоватая. Плотные полотняные штаны мешком висели на его худосочном тельце, подхваченные разноцветной верёвочкой, меховой жилет болтался почти до колен, босые грязные ступни — и те были не похожи на его настоящие ноги. Меж камней, там же, где он спал, он нашёл сумку с длинным ремнём. В ней оказались фляга с водой и завёрнутые в крапивные листья куски жареного мяса. Он повздыхал и, жуя на ходу, направился по тропе в гору.Босиком идти было колко. Олешка попробовал как в тот раз, когда он путешествовал со жрицей, сказать себе, что он здоровый и сильный, расправил плечи, задрал подбородок, но это не помогло. Он всё равно чувствовал себя скверно. Впрочем, это всё равно было лучше, чем лежать прикованным к больничной койке. Тропа извивалась по склону выбирая путь полегче. Порхали с цветка на цветок пестрокрылые бабочки, стрекотали и разбрызгивались из-под ног кузнечики.Лес остался далеко позади, вокруг раскинулась от края до края незнакомая, полная загадок и ожиданий, реальность. Тропинка вела всё дальше в горы, кроме неё ничто не указывало на то, что здесь обитают люди. Олешка очень удивился, увидев впереди на каменном выступе статую. Ветер обтесал и выгрыз камень вокруг, но застывший кентавр выглядел так, словно природа и время не посмели прикоснуться к нему. Он твёрдо стоял уперев в камень все четыре копыта, лук в его руках готов был выстрелить. Лицо и торс принадлежали юноше, а конское тело украшали огромные, размахом в десяток метров, крылья. Олешка долго рассматривал

изваяние, осторожно перебрался на карниз и погладил ладонью лошадиный круп.Обычный камень, такой же как и вокруг, словно статую вытесали прямо здесь.Перейдя обратно на тропу, парень глотнул из фляжки и пошёл дальше.

Крутой поворот тропинки вывел Олешку к деревянной лачуге, притулившейся к склону горы.Лачуга была мала, но построена добротно. На камне близ входа сидел старик и штопал рубаху грубой серой нитью, вставленной в длинную с широким ушком иглу.Голова старика была совершенно седа, но тело дышало силой и здоровьем. Не поднимая головы, он проворчал: «Наконец-то. Сколько можно тебя дожидаться, Путник? Я стол накрыл давно и рубаху тебе заштопал. Ты еле тащишься. Пойдём обедать, там хлеб уж небось зачерствел, а мясо в твоём мешке, должно быть, протухло». Посреди лачуги стоял стол, рядом широкая лавка, служащая, по всей видимости, и лежанкой. Окна нет. Две стены сплошь закрыты полками, на которых вперемешку стоят книги, горшки и склянки. В правом углу немудрёный очаг. После еды навалилась дрёма, сладкая и лёгкая, не то, что муторное забытьё болезни.

Старик спросил не открывая глаз:

— Куда идёшь-то?

— Так. Иду куда-нибудь.

— Ты на запад иди. Когда спустишься до развилки, возьми влево. Скоро дойдёшь до усадьбы. Точно знаю, по вечерам туда частенько наведывается одна из жриц. Она тебе точно что-нибудь дельное присоветует. Они же, того, видят всякое там у себя в Храме.

— Будущее?

— Бывает и будущее, а бывает и не поймёшь что!

— А что за статуя тут недалеко? Как живая прямо.

Старик почесал лоб корявым пальцем и хмыкнул.

— Это не статуя. Это сам Лесь. Когда он родился, то все сразу поняли, что это Бог. Он ведь родился с крыльями. У простых кентавров, дело известное, и копытца-то вырастают только к пяти годам, а крылья уж только лет через двести. А тут на тебе — сразу всё! Ну, и нашлись, конечно, добрые люди. Пожелали зла-то мальчонке. Вот одна Богиня, особо ревнительная, взяла, да и в камень его. И стоит он тут уже не одну тысячу лет.

— И что же он так навсегда останется? — огорчился Олешка.

— Чой-то, расколдует кто-нибудь. Навсегда ничего не бывает.

========== Глава 15. ==========

Уже отгорела, отыграла самая яркая пора осени. Жаль. Сквозь слой серый одномастных облаков иногда, как нечаянный подарок, проглядывает солнце. Листья с деревьев облетели совсем. Только рябины светят в сером дне грязно-оранжевыми гроздьями ягод, да вишня под окном городской квартиры ещё не сдаётся, потряхивая на ветру жёлто-алым нарядом. Пришло ещё одно письмо от мужа. Опять всего на полторы странички.

«Здесь всё время идёт дождь. Грязь такая, что служебные УАЗики вязнут по самое днище. Тощие коровы пасутся на помойках вместе с бродячими собаками. Зато полно кругом грецких орехов и винограда. Только орехи не вкусные, а от немытого винограда у нас пол отряда дрищет, теперь в сортир заходить так же опасно, как на минное поле. Кормят нас в основном сечкой и килькой в томатном соусе. С каких древних НЗ они извлекают эту дрянь, даже думать не хочется. Может народ и вовсе не от винограда дрищет. Но на рынке здесь можно купить нормальной еды. Иногда удаётся сходить в баню. Баня здесь серная — воняет жутко, но зато бельё хорошо отстирывается. Так вот как-то живём. А во сне мне видится наш дом и двор весь засыпанный снегом. Как вы там без меня живёте? Не скучайте, скоро приеду.»

Невозможно из такого письма понять, что там происходит на самом деле. Там война, а он про виноград… Впрочем, это не так уж важно, главное, что вот оно — письмо, значит жив, здоров. Я стала писать ответ. Моё письмо получилось каким-то бестолковым и нервным.Странно, я люблю и умею писать письма, а тут ничего не выходит. Мои чувства уже не вмещаются в слова. Скорей, скорей бы он вернулся!

***

— Я собираюсь уйти, — Рыцарь сидел на разостланном ложе.

Повязки уже не было, свежий рубец от раны, полученной в бою за Южные Врата, выделялся яркой розовой полосой на смуглой коже. Хильге лежала позади него, накрывшись покрывалом, положив руки под голову.

— Пойдём со мной, — он печально посмотрел на жрицу, провёл рукой по её шее, груди свезя покрывало.

— Нет. Мы уже говорили об этом. Ты же знаешь, нам не суждено быть вместе ни в этой реальности, ни в той. Тебе действительно лучше уехать, мы все уже устали от этого карнавала.

Из парка доносилась нежная мелодия. Холо играл на флейте.

— Хильге, я люблю тебя.

— Любишь или хочешь?

— Разве в нашем случае это не одно и то же?

— Нет. — Хильге вздохнула. — Знаешь, по-моему, оставайся здесь до свадьбы. Кроме тебя у Дины никого нет. Она столько времени прожила с тобой под одной крышей. Ей будет приятно, если к алтарю её поведёт близкий человек.

Рыцарь кивнул.

— Ты стала реже навещать меня. Ты не скучаешь, Хильге?

— Скучаю, но очень много дел. И скоро я совсем перестану бывать у тебя. Рана зажила, у меня нет повода. Не вздыхай. Ты знал, на что идёшь, когда связывался с оручницей.

Мелодия смолкла. Под окном раздался цокот копыт и знакомые голоса. По плитам парковой аллеи гарцевал Таландре шумно приветствуя друзей. Следом за ним к крыльцу чуть прихрамывая подошёл человек. Он был не молод, мешковатая одежда явно с чужого плеча не скрывала его худобы. Огромные голубые глаза на бледном измождённом лице были так широко распахнуты, словно он жаждал вобрать в себя всё, что видел вокруг.

— Не рановато ли гости на свадьбу собираются?

Таландре гоготнул, затряс разноцветной шевелюрой:

— В самый раз! Но если по делу: я привёз вести от Давра. Цитирую дословно: «Не удержишь жизнь в тисках. Ключ созрел внутри цветка. Кхе-кхе, — это не я, это Давр кашляет всё время. — Гостя ласково встречай, косу на две расплетай», и ещё что-то там про кости, я не разобрал, говорю же, он кашляет.