Я слушал, как во сне — странные совпадения ударили меня словно хлыстом, а исправник, стуча кулаком по столу, продолжал:

— Не иначе как бабы помогли, потому красив подлец, как картина. Когда я его поймал и отправлял в город, помните, еще он с дороги ушел… жена моя, Парасковья Петровна, расчувствовалась: «Ах, такой мальчик, нежный, хорошенький, словно ангельчик!» — «Милая, — говорю, — этот ангельчик в шести грабежах обвиняется». — «Не может быть, — уперлась, — не может быть, это какая-нибудь „роковая ошибка“, как у г-на Гейнце[20] в романах! Не может такое дитя преступником быть — отпусти его, Ильюшенька». — «Да ты с ума сошла! Я его развязать боюсь — как раз убежит». — «И пусть бежит — с такими глазами преступников не бывает». Я его поспешил в город отправить. Верите — рыдает моя Парасковья Петровна. А, думаю, чем черт не шутит — ведь что бабе иногда в голову может прийти. Был же такой случай: мать одного станового выпустила раз Ваську-то! Да не думайте, что дама какая-нибудь бальзаковского возраста — нет, старушка древняя, из раскольниц. «Умилил», — только и твердила.

— Что с тобой, Андрей? Отчего ты такой бледный? — спросил отец.

Скажите, было отчего побледнеть?

Вы спрашиваете, Анна Ивановна, встречал ли я его когда-нибудь. Нет, но я имел только удовольствие прочесть в газетах, что он и его братец были повешены по приговору военного суда.

Жестоко так говорить? Что делать?

Этот человек отнял у меня веру в людей. Вы говорите, он защищал свою жизнь? Пожалуй. Скажи он мне тогда правду, я бы взял его за шиворот да с рук на руки сдал бы Ивану Ильичу… Но как я вспомню его, все кипит во мне: он ограбил меня, он отнял у меня всякую иллюзию любви.

Я не люблю кротких и робких женщин, а смелые, мужественные мне стали противны по воспоминанию. Терпеть не могу полных, а когда передо мной змеится плоская фигура модерного стиля, мне все кажется: а не Васька ли это Иваньков? Тьфу!

НАГРОДСКАЯ Евдокия Аполлоновна (урожд. Головачёва, в первом браке Тангиева, 1866, Петербург — 19. 5. 1930, Париж, похоронена на кладбище Тие, близ Парижа), прозаик, поэтесса. Дочь А. Я. Панаевой и А. Ф. Головачёва. Н. училась в школе Страннолюбских и частной г-зии (пансионе) М. П. Спешневой и М. Д. Дурново в Петербурге (с нояб. 1876 — бесплатно), в к-рой быт достаточно высокий, приближенный к курсу мужских г-зий уровень образования (среди преподавателей: В. И. Водовозов, А. Я. Герд, математик А. Н. Страннолюбский, Л. С. Таганцев и др.). Определяющее влияние на формирование характера и круг интересов Н. оказала лит. и жизненная позиция матери. В молодости Н., испытывая материальную нужду, пыталась стать актрисой, работала в Малом т-ре. В 1882 вышла замуж за кн. Бек-Мелик-Тангиева, прапорщика Кавк. милиции, впоследствии ранние свои произведения подписывала «Е. Тангиева», «Е. T.», «Е. Т-а». Оставшись адовой с двумя детьми (сын Александр, р. 7 авг. 1883, и дочь Валентина, р. 13 дек. 1885), в янв. 1888 возвратилась в Петербург, жила с матерью, бедствовала.

Именно в эти годы Н. предпринимает попытки заработать на жизнь лит. трудом: ее первое произв. «Рождественский подарок» («Звезда», 1889, янв.) написано в жанре «святочного» рассказа. Зависимость от лит. заработков предопределила выбор жанров и изданий, с к-рыми Н. сотрудничала. Интрига уголовных романов «Черное дело» («Свет», 1889, 21–30 июня) и его продолжения «Мертвая петля» (там же, 1889, 16 сент. — 7 окт.) связана с борьбой за княжеское наследство, на к-рое претендует католич. церковь, действуя через коварного иезуита и его любовницу. В 1890 в той же газете печатался ее второй детектив «Петербургские тайны» (14 июня — 10 июля), сюжет к-рого, позволяющий показать все слои столичного общества — от нищих до аристократов, ассоциируется с романом В. В. Крестовского «Петербургские трущобы». Более традиционные для жен. литры тех лет произв. — миниатюрные «поэмы в прозе» «Потерянное счастье» (ЖО, 1892, N» 16), «Розы», «Под ивами» («Север», 1892, № 19, 32) — поднимали тему человеческого одиночества, но для Н. трагедия не в «непонимании» как таковом, а в разрушении иллюзорного мира, в к-ром только и может быть счастлива душа (в дальнейшем этот мотив станет одним из ключевых в новеллистике Н.). Мистификации и загадочные происшествия продолжаются на всем протяжении ее ром. «Дочь дьявола» (СО, еженед. прил., 1894, № 1-10): в размеренную жизнь рус. аристократа врывается загадочная женщина, к-рая кажется ему порой «дочерью дьявола», пока к концу не выясняется, что героиня — сама добродетель, всю жизнь посвятившая тайной благотворительности. Сходный мотив Н. разовьет в позднем произв. «Правда о семье моей жены», показав, как самые близкие люди могут принимать непохожесть другого за проявление чуть ли не «сатанизма». Противопоставление «отцов и детей» новейшего времени («народников» и «прагматиков») — тема ее рассказа 1899 «Два поколения» (ЖО, № 19).

22 янв. 1896 Н. венчалась вторым браком с Вл. Адольфовичем Нагродскнм (9. 6. 1872 — не ранее 1930). Сын поляка и итальянки, лютеранин, женившийся на православной, Нагродский был в то время еще студентом петерб. Ин-та инженеров путей сообщения, после окончания в 1897 служил на Владикавказ, ж. д., а с 1911 преподавал в этом ин-те. Не завися теперь от гонораров, Н. не спешила печататься. Ее ром. «Гнев Диониса» (СПб., 1910; 10-е изд., П., 1916; общий тираж ок. 25 тыс. экз.), подписанный новым лит. именем — Е. Нагродская, — в сознании читателей никак не связывался с забытыми уже к тому времени газетными детективами, и поэтому современникам оставалось только удивляться необычной яркости «дебюта». Книга имела исключительный успех у читателей. Однако критика была большей частью недоброжелательной.

Имя Н. ставилось, с одной стороны, рядом с А. Вербицкой — хота и с оговорками, чго стиль Н. выгодно отличается от бульварных «женских романов» (см.: Левицкий В. По стопам Вербицкой. — «Неделя “Вест. Знания”», 1912, № 18: Доротин С., Роман, о к-ром говорят. — «Изв. кн. маг… М. Вольфа…», 1910, № 10: его же. Госпожа Н. и ее роман. — «Вест, лит-ры», 1911, № п); с др. стороны, его ставили рядом с М. Кузминым, и тогда это сравнение было не в пользу Н.: «Те банщики, которые “на крыльях” («Крылья» — название романа Кузмина) поднимают Кузмнна, не подняли героя Н.» (В. (П.) Кр<анихфельд> — СМ, 1910, № il, с. 164). М. Морозов писал: «… бывают чудеса — посредственная книга выходит на рынок и сразу завоевывает его, никем не поддерживаемая, не рекламируемая»; не отказывая Н. в «чувстве меры» и отметив, что она «выше обыденной банальщины», он назвал роман в целом «болтовней о любви естественной, неестественной и противоестественной» («Всеобщий ежемесячник», 1911, № 5, с. пб, 115).

Читателя привлекали не только рискованная интерпретация темы, но и острый сюжет с неожиданными ходами. Герои классич. любовного треугольника (талантливая художница, от лица к-рой ведется исповедальный рассказ, преданный ей муж, олицетворяющий гармоничное аполлоническое начало, и любовник, женственный красавец, с к-рого художница пишет фигуру Диониса) связаны настолько запутанными нитями, что для их «распутывания» в роман введен герой-резонер, к-рый дает «анализ женской физики и психики» (Б. Гл<линский> — ИВ, 1911, № 9, с. 1161), ориентируясь на популярную в те годы в России книгу О. Вейнингера «Пол и характер», — т. е., как писал критик, автор пытается «все сложные… переживания своих героев свести к страничке из учебника частной патологии» (В. Кр<анихфельд> — СМ, 1910, № 11, с. 164). Эмансипированная героиня романа, чей характер необычен для женщины, но вполне обычен для мужчины (по определению героя-резонера), должна переступить последнюю грань: принять любовь к двоим как естеств. путь соединения «аполлонического» и «дионисийского» начал. Конец романа, как бы возвращающий героиню в рамки общепризнанной морали, вызвал возмущение А. М. Коллонтай: «… в покорившейся обстоятельствам Тане… мы не узнаем былой смелой, цельной личности, Тани — человека. Жалко, что автор так оклеветал свою Таню» (СМ, 1913, № 9, с. 163). Положит, отклики на роман появились в среде эстетически близких Н. писателей: хвалебный отзыв С. А. Ауслендера («Речь», 1910, 26 июля); Кузмин отмечал родственную и ему самому «манеру французского романа» («Аполлон», 1910, № 9, с. 34); то же наблюдение в рецензиях непредвзятых критиков, к-рым была чужда проповедь сексуального раскрепощения женщины, но импонировало «тонкое, почти нерусское искусство рисунка» (Кранихфельд, ук. рец., с. 163); см. также восторженную оценку В. Пяста: «Какое редкое чутье правды… к-рую дает автор в ситуациях, в великолепно задуманной завязке, в непогрешимом развитии ее, в блестящих очерках всех без исключения действующих лиц. Каждая деталь на месте, ничего лишнего, ничего невыясненного, ничего неоконченного» («Счастливая женщина» — «Студенч. жизнь», 1910, № 33, с. 10).