Клим посмотрел на Маркела Ильича и погладил его по плечу.

— Может быть, вы правы, Клим, но… но все же объясните мне, а то я не могу быть спокоен, — жалобно сказал Маркел Ильич, опуская голову. — Скажите, что это за общество и кто такая Ненюфа?

— Ну, хорошо — будь по-вашему, — решительно сказал Клим, пряча скрипку в футляр и усаживаясь с ногами на скамейку.

Всякий человек живет с другими людьми — человек один жить не может. Почему? Это не касается предмета нашего разговора. Но всякий человек приблизительно половину души своей скрывает от окружающих. Возьмем хотя бы самый простой пример — одного из наших посетителей, владельца банкирской конторы. Перенеся в молодости нужду и голод, он привык жаловаться. Теперь это невозможно, а жаловаться на нужду — его отрада, его наслаждение. Он пробовал удовлетворять эту потребность, рассказывая о своем горестном положении случайным знакомым, но стали ходить слухи, что он ненормален, и он испугался. Вот профессор, в силу атавизма (его отец и дед были швейцарами в клубе, и он ребенком помогал им) хочет отвести душу, поиграв в швейцара, но это невозможно, и это угнетало его прежде.

Ненюфа очень красива и очень богата, но, к сожалению, очень умна и наблюдательна. Всю жизнь она искала людей, чтобы они любили ее не за красоту и не за деньги, и нашла только двоих — меня и Каликику, но она захотела сделать еще опыт — для того, чтобы найти себе мужа. Первый муж ее умер, оставив ей миллионы, и вот она распустила слух, что больна оспой.

По прошествии некоторого времени, она дала знать всем своим поклонникам, что просит их явиться в назначенный час.

Местом свидания она назначила мой бедный чердак.

Искусно загримированная, вышла она к ним и объявила, что обезображена оспой и потеряла все состояние. Если бы вы видели, как все быстро разбежались!

Остался только один бедный, очень талантливый художник.

Ненюфа была побеждена. Она попросила его удалиться и ждать ее в его мастерской.

Смыв ужасный грим, она — прекрасная, счастливая — поспешила к нему. Она вошла в густом вуале, чтобы еще больше обрадовать своего милого, когда он увидит ее опять прежней красавицей. Но, войдя в мастерскую, она остановилась, пораженная.

Вся комната была увешана ее изображениями, и везде она была написана обнаженной или полуобнаженной и в самых нескромных позах, лицо же ее было написано кое-как.

— Что это? — спросила она, указывая на картины.

И он рассказал ей, как случайно видел ее в Крыму, во время купанья, и в ту же минуту влюбился в нее.

— Что мне до того, что лицо твое безобразно, — говорил он, — когда тело твое так прекрасно! Смотри, я на память создал эти картины, а с тобою перед глазами я буду писать картины еще лучшие. Для лица мне будет позировать первая хорошенькая женщина. Что за беда, что ты бедна, я этими картинами заработаю состояние, за такое тело мне будут платить тысячи, а чем соблазнительней я его напишу, тем дороже мне заплатят за него.

Ненюфа застонала.

Она ушла и больше не хотела видеть художника.

— Те, — говорила она, — любили меня за мое лицо, за мое богатство, а этот за мясо, которым собирался торговать.

Художник преследовал ее, писал письма и, наконец, застрелился.

Она скупила все свои портреты и сожгла их, кроме одного, и, вырезав из него лицо, вставила вместо него свиную маску.

После этого Ненюфе стали противны люди — «Они вечно что-то скрывают!» — говорила она, и вот она решила основать этот клуб «настоящих».

О, какое множество людей сидит в сумасшедших домах только потому, что они не могли отвести душу, сдерживались, ломали себя и, один раз поддавшись соблазну, покатились в бездну, а если бы им давали изредка быть самими собою — не стесняясь и не боясь насмешливого или удивленного взгляда, они мирно бы прожили весь свой век. Как снисходительны люди к своим братьям, но самое невинное, иногда трогательное, но эксцентричное желание ставится им в вину. Почему старая дама, изображающая молоденькую, считается нормальной, а молоденькой девушке, нашей бабушке, нельзя одеться в чепчик и халат и поохать — ее посадят в сумасшедший дом. Подумайте над этим!

Кому мешает бедная Тиночка, продавщица перчаточного магазина, если она наденет стекляшки от люстры и радостно расскажет, что купила себе виллу за два миллиона? Ее изгонят за это из общества нормальных людей, а господину, пускающему пыль в глаза, можно носить фальшивые перстни и рассказывать о таких же виллах.

В Ненюфином клубе люди от времени до времени могут быть самими собою.

Иногда нашим членам, как например Карбоше, надо только высказать свои настоящие убеждения, взгляды и идеалы, о которых, в силу обстоятельств, он не смеет заикнуться в другом месте.

Ах, как иногда хочется человеку просто увидеть себя другим, тем, что иногда мечтается. Как хочется madame Икс, кафешантанной певичке, быть инспектрисой гимназии! У всех наших посетителей их отражения более или менее искажены. Поймите же, какая отрада быть минутку тем, чем человек хотел бы быть!

Клим замолчал и тихо прибавил:

— Ненюфа в отражении нашла людей, любящих ее за ее душу, и дала им убежище для их душ.

Маркел Ильич молчал, и разочарование все больше и больше охватывало его, а ему не хотелось, чтобы исчезла эта странная сказка.

Вдруг он встрепенулся.

— Но мне все же непонятно, как я попадал туда с Пантелеймоновского моста и уходил оттуда?

— Оставьте, пусть хоть это останется вам от фантастичности вашего приключения, — покачал Клим своей взъерошенной головой.

— Нет, нет, Клим, мне больно, что это все просто, но я хочу знать все до конца! — воскликнул Маркел Ильич с каким-то отчаянием.

— Каликика обладает исключительной гипнотической силой, ей поручают тех, в ком не уверены, других привожу я в закрытом автомобиле, третьи, самые надежные, приходят сами, — холодно сказал Клим.

— А Элия, Баритта и Мусмэ?

— Они получают большое жалованье.

Клим поднялся со скамейки.

— Как все просто и глупо! — пробормотал Маркел Ильич.

Они помолчали.

— Клим. Клим! — вдруг в отчаянии воскликнул Маркел Ильич. — Но где же настоящая жизнь? Неужели нельзя быть самим собою всегда? Неужели, чтобы быть самим собою, одно средство — идти на Пантелеймоновский мост и спросить Каликику?

— Есть еще одно средство, — торжественно и медленно произнес Клим, вставая, — но я его не скажу.

— Отчего?

— Оттого, что это слишком ясно и просто.

Клим повернулся, медленно пошел прочь, и его маленькая фигурка скоро исчезла в лиловых сумерках весенней ночи.

Темна морская глубина. Лучи солнца в ясный день слабо проникают в этот зеленый сумрак.

Водоросли сплелися и покрыли черную массу, бесформенную, непонятную.

Только смутные очертания видны и по ним едва ли можно догадаться, что это остатки затонувшей галеры.

Давно лежит здесь она. Песок засосал ее наполовину, от мачты остались одни обломки и жерла пушек превратились в убежище морских моллюсков.

Тихо. В морской глубине не надо слуха — там нет звуков.

Бурная, туманная ночь. Черно на море. Не видно ни зги. Маяки потушены — война.

И в этой жуткой темноте, там, под бурными волнами, как злые акулы, спрятались несущие разрушение мины.

С берегов жадно ждут жерла гигантских орудий, а во тьме по бушующему морю пробираются, словно ночные хищники, вражеские, закованные в сталь суда.

Притихла и молится ночь… Молится Русь.

И нет сердца, которое не молилось бы в эту минуту о чуде.

Что это? Луна прорезала тучи над влажной могилой петровской галеры, и по ее лучам, словно по снастям, спускаются тени. Тени исчезают под водой.

Лучи ли луны или свет от новых пришельцев осветил подводное царство? Но светло в нем и кипит работа.