Вчера встретил меня Петр Акимович в коридоре, остановился и так строго спрашивает:

— Когда этому безобразию конец?

— Оставьте вы меня в покое, — говорю, — и так это равнодушно говорю, точно и вправду мне это во сне снится, и прошла мимо.

Петр Акимович топнул ногой и кричит мне вслед:

— Я приму меры.

Ну и пусть меры принимает. Худо то, что в этих снах и холод, и голод, и боль, и обиду чувствуешь.

Сегодня мы с Ваней говорили, что хорошо бы было гашиша попробовать. Говорят, что тогда, о чем думаешь, въявь представляется. Опиум тоже хорошо. Достать бы где-нибудь.

А, вот такие меры они приняли?

Оказывается, они Ваню в Терхово, в лес услали. — Там в лесной конторе будет жить.

Все сижу в своей комнате. Тоска. Пока читаю, ничего, а как начну выдумывать, прямо несносно, потому что рассказать некому.

На третий день приехал лесничий и привез мне письмо от Ивана.

Пишет, что тоскует и только тем и спасается, что по вечерам сам себе рассказывает. Пишет тоже, что приезжал фельдшер и в аптечке у него он видел опиум. Очень просил, а фельдшер не дал. Ваня хочет у него опиум стащить, когда фельдшер в другой раз приедет… Спрашивал еще, чем кончилась последняя история.

Я ему написала и дала леснику ответ.

Оказывается, письмо мое Петр Акимович у лесника отнял и разорвал.

Что же, и письмо — грех?

А, так-то? Ладно!

Петр Акимович запретил мне письма передавать и от меня брать. Хорошо.

Да что я, — маленькая, что ли? Возьму лошадей и поеду к Ивану. Кто мне запретит?

Так и сказала брату.

Крик, шум поднялся; а я гляжу и думаю: «Это во сне», и стою на своем: «Выделяйте меня, я буду жить одна, не хочу вашей опеки, я — совершеннолетняя».

— Ты-то совершеннолетняя, да позабыла, что Иван несовершеннолетний, — говорит Андрей так ехидно.

— И плевать мне на вашего Ивана. Отдайте деньги, — я за границу уеду.

— Совсем баба сбесилась! — кричит Петр Акимович.

— Отстаньте от меня. Подавитесь и деньгами. Я и без денег уйду и вправду любовника заведу.

Вдруг Петр Акимович как размахнется… и ударил бы, да невестка не своим голосом закричала, и припадок с ней сделался…

Для невестки не хочу эту свару разводить. Потерплю, пока поправится. Смирюсь пока.

Скорей бы только этот сон прошел. А я уйду от них, хоть в скит.

Как это случилось? Я даже хорошенько не помню. Сидели мы за обедом, вдруг вбегает Аннушка и кричит:

— Верховой из конторы! Иван Семенович помер.

Мы все так и остолбенели.

Вот сижу я в горнице, где Ваня на столе лежит.

Петр Акимович в город поехал, гроб заказать.

Вечером везем домой покойника.

Это он опиум стащил у фельдшера, чтобы сны видеть, да много очень выпил.

Когда мы приехали из города, фельдшер уж там был и сразу догадался, потому что накануне у него банка пропала, и в стакане остатки еще не высохли.

Когда Ваню в большой горнице на столе положили, я, его каморку прибирая, за образом склянку нашла. Половину только выпил.

Когда Ваню обрядили и посторонние вышли, Петр Акимович схватил меня за плечо, пригнул к полу и говорит:

— Смотри, подлая, что ты наделала! — а у самого слезы из глаз.

Брат Андрей насмешливо улыбается и сквозь зубы цедит:

— Романическое приключение. Подумаешь, какие глубокие страсти у нас в Верховенках.

— В городе-то, в городе что будут говорить! — схватился за голову Петр Акимович…

Я смотрела на них, и так мне странно стало.

Все у меня в груди колотится, ноги тяжелые, как не мои, и голова кружится, но только я совсем спокойна.

Скорей бы кончилось, и покой мне дали… Да не скоро покой будет. Сцен этих, упреков и намеков не оберешься целый год.

Сижу я и смотрю на Ивана: спокойно так лежит. А ведь он теперь сон видит.

Знаю, что видит, потому что лицо у него всегда было глупое, а как станет рассказывать, сразу меняется — совсем другой…

Вот и теперь лицо у него умное и счастливое.

Видит. Наверно видит… и не сон, а явь.

Явь! Ему теперь уж не приснится, как Петр Акимович ругается, или там контора… или Варвара, и даже я не приснюсь.

И повезло тебе, Ваня! Снится тебе сон… там ведь один большой, прекрасный сон…

И что ты видишь? Может быть, тот праздник, что мы давали, когда я графиней была, и принц меня любил?

А может быть, и лучше, в тысячу раз лучше, потому что мы ведь только «из снов сны делали». Теперь ты все знаешь. Рассказал бы!.. Не хочешь?.. Хорошо, я и сама узнаю; банка-то за образом стоит.

Вернулся Петр Акимович. Народу набралось даже из го рода… Панихида…

Все на меня косятся… шепчутся…

Вот глупые-то, при чем тут я?

Да смотрите, смотрите: мне все равно… Вот отстою панихиду, и прощайте… Снитесь себе сами.

Дорогой доктор! Простите, что я не ответила вам на ваше первое письмо. Вы пишете второе; как это мило, что вы не считаетесь письмами.

Ваше участие, ваша заботливость, поверьте, всегда останется одним из лучших моих воспоминаний.

Вы были так внимательны ко мне! А главное — я вам обязана рассудком.

Вы блестяще вылечили мою болезнь в самый короткий срок. Вы даже сами удивились, что галлюцинации, припадки бешенства вы исцелили несколькими баночками брома и теплыми ваннами в какие-нибудь две недели. Поразительный случай!

Милый, хороший доктор, я слышала, что вы докладывали о моем «случае» на каком-то медицинском съезде!

О, как мне совестно! За всю вашу заботу и ласку я так вас обманула!

Не сердитесь на меня и не думайте обо мне дурно. Согласитесь сами: кому охота сидеть в сумасшедшем доме?

Я и притворилась, что согласна со всеми, что страдаю галлюцинациями и бредом, что все случившееся — одно мое больное воображение… Мне хотелось на свободу.

«Пришлось здоровому человеку согласиться с другими, что он сумасшедший, чтобы его признали здоровым».

Оцените, доктор, этот житейский парадокс!

Посмотрите, как я смело даю вам в руки документ, удостоверяющий, что я никогда не вылечивалась от того, от чего вы меня лечили.

Но я нисколько не боюсь. Здесь, у тети в Сорренто, знают больше вас, а моим родным в Петербурге вы ничего не скажете. Маму и Шуру вы побоитесь огорчить, а брату Косте…

Сознайтесь, вы немного опасались, что я заразила брата моим безумием.

Вы сказали маме: «Нервные болезни иногда бывают заразительны. Константин Петрович — человек, кажется, нервный, и ему не следует долго оставаться с Еленой Петровной».

Костя сделал глупость, проболтавшись вам кое о чем.

Нет, вы никому не покажете этого письма, потому что я этого не хочу.

Письмо мое имеет цель, и вы ее узнаете.

Теперь хоть созовите целый полк психиатров для моего освидетельствования, никто меня не признает даже за особенно нервную особу. Недавно мне пришлось оказать помощь нескольким раненным при несчастном случае, и доктор, которому я помогала, советуя мне учиться медицине, сказал: «У вас большое присутствие духа и удивительно крепкие нервы». О моих слезах, припадках, обмороках — нет и помину. Ведь все это происходило потому, что я сама считала себя нервнобольною, боролась против «него», против «галлюцинаций» — боялась сойти с ума!

Я вздрагивала, озиралась со страхом, превращала ночь в день, плакала, просила помочь мне, вылечить меня, спасти, и все всем рассказывала… ну и пошло, пошло.

Вы меня часто просили рассказать и даже записать подробно всю эту историю; я знаю, у вас много хранится записок ваших пациентов — «записок сумасшедших», — вот я и исполняю ваше желание; приобщите эту рукопись к вашей «сумасшедшей библиотеке», но, повторяю, я имею свою цель.