Жуков махнул рукой, протиснулся в задние ряды – за спины почетных граждан города Свердловска и его руководителей. И шквал криков и аплодисментов стал постепенно опадать. А тут еще грянул Гимн – и площадь замерла.

После Гимна говорил секретарь обкома, затем спели Интернационал, и колонны двинулись. А на их место выходили другие колонны, краснея флагами и транспарантами.

Секретарь обкома сам пригласил Жукова в первый ряд, поставил рядом с собой. И зря он это сделал. Рабочие колонны, увидев маршала, встали и, сломав строй, начали тесниться к трибуне – и все повторилось:

– Жу-ков! Жу-ков! Жу-ков! – гремело над площадью, как будто они и пришли сюда исключительно для того, чтобы отдать свою любовь человеку, о котором столько ходило легенд во время войны и еще больше ходит сегодня. Для них Жуков всегда стоял рядом со Сталиным, а иногда и выше – и вот он, живой, настоящий, совсем близко. Это он отстоял Ленинград и Москву, это с его именем связаны победы под Сталинградом и Курском, это его войска брали Берлин; это, наконец, под его командованием воевали они сами, их сыновья, отцы и братья, гибли и побеждали, это для них они работали по двенадцать-шестнадцать – двадцать часов в день на полуголодном пайке в полузамерзших чадящих цехах. Он, Жуков, олицетворял для них все, что они пережили. Он был их частью, в отличие от Сталина, который представлялся богом, ни на минуту не покидавшим своей божественной обители – Кремля.

Снова Жукову пришлось скрываться за чужими спинами. Вот уж не думал, не гадал, что такое возможно. И не объяснишь ведь людям, пришедшим на площадь, что он в своих поступках не волен, что он вполне понимает их чувства, но далеко не все истолкуют их правильно.

Георгий Константинович стоял сзади и, заложив руки за спину, смотрел в просвет между спинами на текущую человеческую массу, лицо закаменело, желваки напряжены, а в груди разрастается что-то горячее, и глаза предательски пощипывает.

Что он знает об этих людях? Все и ничего. Вон, судя по орденам и медалям на груди, идут бывшие солдаты – чьи-то отцы, дети, братья, мужья. Выжили, уцелели, счастливы. Там, на фронте, они были только солдатами. Но там Жуков считал их не по головам, а батальонами, полками, дивизиями, армиями. Он заботился о том, чтобы они были вооружены, одеты и накормлены. В планах своих он учитывал обученность пополнений, процентное отношение имеющих боевой опыт к не имеющим такового; он прикидывал по карте, сколько километров они пройдут с боями, какие города и населенные пункты отвоюют у врага, сколько будет безвозвратных потерь, на каком этапе они выдохнутся, потеряют пробивную силу, на какой срок хватит боеприпасов, горючего, на какое расстояние моторесурсов у боевой техники. Он ставил их наравне с танками, пушками и самолетами, которые тоже, как и солдаты, требовали того-то, того-то и того-то. Он и не мог о них думать иначе – как о чьих-то сыновьях, отцах, братьях и мужьях. Думать иначе – не хватит ни душевных, ни физических сил. Да и привыкает человек ко всему: к чужим смертям, к чужой боли, к чужому страданию. Потому что и сам может оказаться на их месте.

И вот они текут мимо. Те, кто прошел эту страшную войну – там, на западе, и здесь, на Урале. И неизвестно, кому было труднее: этим ли женщинам, потерявшим кормильцев, или вон тому солдату с тремя сияющими кругляшами на груди. И впервые маршал увидел этих людей совсем другими глазами, людей, составляющих народ, выдержавший такую жестокую, такую страшную войну.

Жуков отвернулся и, достав из кармана платок, сделал вид, что ему в глаз попала соринка.

После демонстрации был праздничный банкет в обкоме партии. Не для всех, конечно, для избранных. Пили, как водится, провозглашали здравицы. И за него, маршала Жукова, тоже. И весь оставшийся день Георгий Константинович вглядывался в окружавших его людей изменившимся взглядом. Он думал о том, что его судьба, в конце концов, не такая уж и горькая, как ему казалось еще совсем недавно: целым и невредимым прошел через все четыре с лишком года войны, поднялся на самый верх полководческой славы, не обижен ни орденами, ни почестями, а все остальное не имеет значения в сравнении с горем, все еще подтачивающем сердце твоего народа, из которого ты когда-то вышел. С тобой или без тебя, но армия существовать будет до тех пор, пока существует питающий ее своими соками народ. И генералы найдутся, и маршалы – когда припечет. А он должен работать здесь, коли ничего другого ему не дано. Работать и ждать своего часа. Как на войне: враг в конце концов выдохнется, тогда можно будет… Впрочем, об этом, пожалуй, не стоит.

Отпустив водителя, Георгий Константинович поднялся на свой этаж. Дверь открыла жена.

– Тебе, Георгий, тут целую кучу телеграмм принесли. И от Рокоссовского тоже, – сообщила она, едва он переступил порог квартиры.

– Вот как! – оживился Жуков.

И нахмурился: сам-то он никому телеграммы не посылал: боялся, что наверху расценят их как свидетельство сговора или еще чего-нибудь. Ведь люди, стоящие рядом со Сталиным, в середине тридцатых всякое лыко ставили в строку, из мухи раздували слона, они и сейчас способны на это.

– Налей-ка мне рюмочку, – попросил жену. – И себе тоже. Выпьем за здоровье всех, кто поминает нас не только худыми словами.

Лето распустило над городом и окрестными лесами белые облака, одело березы и липы в зеленые платья, ели, сосны и пихты украсило узорчатым малахитом. Из окна кабинета командующего Уральским военным округом видны далекие отроги каменного пояса Уральских гор; встающее над Сибирской равниной солнце освещает их еще покрытые снегом вершины.

Георгий Константинович отошел от окна. Одет он в полевую форму: зеленый китель с орденскими колодками и звездами Героя Советского Союза, штаны с широкими красными лампасами, хромовые сапоги. В этот день Жуков собирался на полевые учения в одну из моторизованных бригад округа и чувствовал то возбуждение, которое всегда охватывало его в ожидании встречи с войсками. Какие они? Как выглядят? Что умеют делать?

В кабинет вошел дежурный офицер и доложил, что из Москвы получена шифрограмма о том, что в округ сегодня во второй половине дня прилетает начальник Генштаба Советской армии генерал Штеменко.

Жуков мысленно выругался и мрачно посмотрел на стоящего перед ним полковника, точно тот был чем-то перед ним виноват.

В соответствии с воинской субординацией командующий округом обязан встречать начальника Генштаба на аэродроме, но Жуков даже представить себе не мог такого унижения: он, маршал, будет тянуться перед генералом.

– Начштаба на месте? – спросил Жуков.

– Никак нет, товарищ маршал, – вытянулся полковник. – Обещали быть в двенадцать.

– Передашь ему, чтобы поехал встречать начальника Генштаба.

– Слушаюсь, товарищ маршал.

– Вызови машину, я поеду в мотострелковую бригаду. В бригаду о моем приезде не сообщать.

– Слушаюсь.

– Иди.

Полковник повернулся через левое плечо, щелкнул каблуками, вышел чуть ли ни строевым шагом: Жукова он побаивался.

Георгий Константинович снова подошел к окну. Он с раздражением отметил, что в шифрограмме не назван час прилета Штеменко, что начштаба округа не поставил его в известность о своем отсутствии на рабочем месте до двенадцати часов, что начальник тыла прислал к нему вчера с отчетом какого-то дурака-полковника, не способного связать вместе и десяти слов, что большинство командиров бригад, представлявшихся ему по случаю назначения, выглядело располневшими от безделья бабами, что в штабе округа неуютно, штабные производят впечатление людей, тоже попавших сюда за какие-то провинности, действительные и мнимые, что… Короче говоря, все здесь не нравилось маршалу, все вызывало раздражение. Нет, с этим бардаком пора кончать. Если ему, Жукову, не нашли лучшего применения, то его задача состоит в том, чтобы сделать этот военный округ образцовым. Не за день-два, конечно, но за год – самое большее.