Алексей Петрович отвернулся. Его неожиданно стало смущать все: и что эта молодая особа запросто пригласила его к себе, и что ведет она себя так, будто они знакомы много лет. И даже близки. И подумал, что, пожалуй, зря согласился на чай: начнет жаловаться, о чем-нибудь просить, а кончится постелью и чувством досады.

Оставшись без свитера, Ирочка превратилась в тоненькую девочку с узкими мальчишескими бедрами и небольшими грудями, едва оттопыривавшими блузку. Она повернулась к Алексею Петровичу, похлопала глазами-бабочками и, продолжая одергиваться и приводить себя в порядок, удивленно воскликнула громким шепотом:

– Да что же вы там встали? Проходите, пожалуйста! Я сейчас приготовлю чай. Промерзла до костей. В консерватории почти не топят, холод ужасный… Садитесь вот сюда, в кресло. У меня тесно… Но что же делать? Все так живут. Иные даже хуже. А у меня все-таки комната…

– Вы тут, мне кажется, не часто бываете… – начал было Алексей Петрович, усаживаясь в старинное кресло.

– Отчего же? А где же мне еще бывать? – И сама же ответила: – Совершенно негде. Консерватория и дом. Дом и консерватория… Вы посидите, а я пока поставлю чайник.

И вышла из комнаты.

Сбоку щелкнуло, заскрипело, прокуковала кукушка. Алексей Петрович глянул на часы, равнодушно тикающие на стене: часы показывали половину первого ночи. Маша небось волнуется. Тем более что он обещал быть в одиннадцать. Впрочем, Маша привыкла, что он частенько не выполняет своих обещаний в подобных случаях. И не сердится. Да и то сказать: заговорились, не заметили, как время прошло. И так случалось частенько.

Вернулась Ирочка с чайником и с каким-то свертком. Чайник поставила на стол, сверток сунула в шифоньер. Алексей Петрович догадался, что она там, на кухне, успела переодеться.

– Вы, наверное, заскучали. Примус, знаете ли… Сейчас я вас напою чаем. Вы ведь тут недалеко живете… Я вас видела несколько раз. А Андрей… Как он?

– Андрей? У него вроде бы все хорошо. Сын растет. Недавно жена родила дочку. Прелестный ребенок…

– Вот как! Я очень рада за него…

– А как вы с ним познакомились, Ирочка?

– Случайно. Наш студенческий оркестр выступал у них на заводе. Шефский концерт. Потом они нас пригласили в столовую. Андрей был за главного. Он тогда занимал должность заместителя директора завода по какой-то технической части… – я в этом не разбираюсь. И с нашим оркестром о концерте он договаривался… со мной: я в нашем коллективе чем-то вроде полпреда, – пояснила она. – А у него такая броская красота, что все наши девчонки на него заглядывались. Ну и я, конечно. Встречались иногда. А потом… потом он женился… – Ирочка помолчала и, как показалось Алексею Петровичу, с трудом подавила вздох. Потом пожала плечами, усмехнулась: – Банальная история. Из нее даже рассказа не получится. Впрочем, я и в этом не очень разбираюсь. Но вы не подумайте, Алексей Петрович: у меня к нему никаких претензий.

– М-мда, – промычал Алексей Петрович, представив, как все это было на самом деле, зная при этом, что Андрей, избалованный вниманием женщин, легко откликается на их красноречивые призывы, что жена уже дважды уходила от него, и вот теперь второй ребенок… Впрочем, видится Алексей Петрович со своим племянником последнее время редко, и как он теперь, и что у него, знает лишь по скупым рассказам Маши, хранительнице всех доступных ей тайн отпрысков рода Задоновых.

– А ваша мама? – спросил он, потому что молчание стало тяготить его, а темы для разговора почему-то не находилось.

Ирочка, нарезав колбасу тонкими дольками, разливала чай.

– Мама? – переспросила она, будто не расслышав вопроса. – Мама умерла два года назад. Скоротечная чахотка.

– Простите, Ирочка, за бестактный вопрос.

– Да нет, ничего. Я уже свыклась.

Вверху, в богатой бронзовой люстре, горели лишь две лампочки. Еще одна светила со стены. Ирочка сидела напротив, помешивала ложечкой чай в стакане, задумчиво смотрела вбок. Теперь она выглядела лет на… двадцать пять, пожалуй. И Алексей Петрович решил, что у нее тоже не все в порядке со здоровьем. Да и то сказать: война, голод, скитанья, а в довершение всего – неудачная любовь… И ему так стало жаль эту девочку, точно это была его дочь, о существовании которой он только что узнал. И он, отставив в сторону пустой стакан, поднялся и произнес:

– Я к вам, Ирочка, с вашего разрешения, иногда буду заглядывать. И на ваши концерты – тоже. А пока… вы уж извините… время позднее, жена волнуется…

И пошел к двери.

Ирочка стояла рядом и, сложив опущенные вниз руки, молча смотрела, как он одевается.

– Спасибо вам за чай, – произнес Алексей Петрович уже в коридоре, беря ее руку и поднося к губам. – И за то, что вы есть.

Шагнул за дверь и, не оглядываясь, пошагал вниз по ступенькам. Душа его была погружена в печаль, как говорили предки, но печаль светлую, ликующую, какой он давно уже не испытывал. Он шагал по темным улицам, иногда встречал робких прохожих и гладил в кармане рубчатую рукоять именного бельгийского браунинга: все по той же причине – в Москве опять, как и после революции, пошаливали, правда, уже не так, как в первые годы после войны, но в газетах иногда нет-нет, да и сообщали об ограблении припозднившихся прохожих. И даже убийствах.

Маша не спала. Она встретила его на пороге, кутаясь в шаль.

– Как вечер? – спросила с участием.

– Вечер? – переспросил Алексей Петрович, глядя на Машу и пытаясь сообразить, как в действительности прошел этот вечер и что осталось после него, но, так и не сообразив, все еще находясь под впечатлением нечаянной встречи, произнес: – Шолохов очень интересный собеседник. Хотя говорит не слишком складно. Но для писателя это и не обязательно. А пишет – сама знаешь.

– Что ж, я рада за тебя. А к Симонову пойдешь в субботу?

– Честно говоря, не хочется.

– Так и не ходи.

– Ах, ангел мой, нынче не знаешь, к кому идти можно, к кому нужно, а к кому нельзя или не обязательно.

– По-моему, так было всегда.

– Увы. И ты, как всегда, права.

– По-моему, ты сегодня мало выпил. Не было твоего любимого коньяка?

– Выпил я не так уж мало, и любимый коньяк имелся. Закуска была хорошая, разговор по душам, спешить было некуда – в этом все дело.

– Чаю выпьешь?

– Чаю? Нет, спасибо, ангел мой. Чай я уже пил.

– Тогда ложись спать. Утро вечера мудренее.

– А больше и делать нечего, – согласился Алексей Петрович, хотя спать не хотелось. Более того, перед его глазами все еще стояла тоненькая фигурка юной музыкантши, в ушах звучал ее робкий голос.

И во сне продолжалось то же самое.

Георгий Константинович Жуков снял с вешалки тяжелый китель, увешанный орденами и медалями от плеча до нижней пуговицы, вспыхивающий в свете ламп золотом, рубинами и бриллиантами, и с помощью жены влез в рукава. Затем приколол к галстуку маршальскую звезду, отошел на пару шагов от большого зеркала, критически оглядел себя с ног до головы.

– Может, только колодки, Георгий? – робко спросила жена.

– Нет, – отрезал Жуков своим скрипучим голосом. – Приказ о парадной форме одежды, подписанный мною, касается и меня самого. Да и почему я должен стыдиться своих наград? Я их не на паркетах зарабатывал, ножкой не шаркал – без меня шаркунов хватало. Мне стыдиться нечего.

– Я не об этом, Георгий, – стала оправдываться жена.

– Знаю, о чем ты. Но не мне их бояться. Пусть завистники завидуют, а недруги боятся. Пойми, я не просто Жуков, не просто командующий затрапезным военным округом, я, извини за нескромность, в глазах народа один из символов нашей победы над Германией. Я себе не принадлежу. И если я начну прятаться, скромничать, люди, особенно те, кто воевал, да и другие, что на заводах работали, почувствуют себя обиженными, даже оскорбленными. Эти награды принадлежат не только мне, но и им. Ведь они выйдут на демонстрацию точно с такими же орденами и медалями, и если я не одену свои, это принизит их награды…