Письмо от любимой Ты не ревнуй меня напрасно, я вижу всё в очах твоих. Они в смятении ужасном, и много грусти давней в них. Ты мне не веришь? Бог с тобою! Мне было в тыщу раз больней, когда я белою стеною была для памяти твоей. Ты не ревнуй меня напрасно, всё в этой жизни решено: нельзя счастливым и несчастным не заглянуть на дно в вино, ища каких-то истин смелых с улыбкой дерзкой палача. Но я была стеною белой и пустотой в твоих очах. Ты не ревнуй меня напрасно, я потеряла не тебя. В круженье космоса прекрасном я не могу не жить любя. И не могу бродить в пустыне, и не могу тебя искать когда от запаха полыни я во грехи могу упасть. И жизнь покажется прекрасной, как самый милый белый стих. Ты не ревнуй меня напрасно, я вижу всё в очах твоих. «Я стал огромным перекати-полем…» Я стал огромным перекати-полем. Я стал послушен бурям и ветрам. Мы в этой жизни ничего не стоим, лишь крохи тела тлеют по кострам. И волокут меня через погосты по серой обескровленной земле, и городов бетонные наросты живьём сдирают кожу на стебле. Лишь кто-то помянёт недобрым словом. А если пожалеет – невпопад. Бредут дороги в сумраке багровом, судачат судьи весело и в лад. И спрячет конвертируемый полдень никем не конвертируемый страх. Прелюдию для казни мне исполнит разбуженный прелюдиями прах. Но так же, словно девица, невинна Земля живёт, танцуя и поя, и розовой слюною гильотина забрызгивает глобус Бытия. «Почему меня лишают жизни?..» Почему меня лишают жизни? Разве я кого-то убивал? Разве предавал свою Отчизну И страной, как шлюхой, торговал? У меня отняли честь и совесть, и желанье что-то там любить. А жидами порванную повесть я уж не смогу восстановить. Лить слезу, купаясь в безнадёге, поклонясь кремлёвскому ворью? Кончить век в надежде и тревоге, что не пощадят твою семью? Всё ж, решай: казак ты или быдло, что гниёт под дудочку жидов, продавая совесть за повидло в смачной суматохе городов? Ни следа совейского замесу, ни крупицы, чтоб осталось нам, ну, хотя бы ради интересу побрести с молитвою во храм. Только деньги, только секс-картинки и указ: отнять и разделить! Снова Пасха, но летят снежинки и страна забыла слово «Жить»! «Моя Россия, словно птица…»
Моя Россия, словно птица. Но подлый выстрел – и конец… И ни к чему уже молиться, победу празднует стрелец. А был полёт, а было небо и колокольни-маяки. Потом момент – и боль, и небыль, – одни зыбучие пески. Кому же нужен этот выстрел? Кому убийство – это жизнь? Мой ум и вызверел, и вызрел среди извечных дешевизн. А сердце требует полёта и душу мне не удержать! Лишь улыбнётся в спину кто-то, кому привычно согрешать. Но мы живём ещё, казаче! И, значит, Русь не умерла. Всё будет так, а не иначе, когда спасём страну от зла. «Опять брожу среди огней…» Опять брожу среди огней, как в окруженье жадных взглядов театра улиц и теней, подворотен, и парадов. Меня пронзает темь и тишь. И я, скользнув привычной тенью по лицам стен и серых крыш, сам превращаюсь на мгновенье в подобье жадного огня, который сжег огромный город внутри меня… «Снег, снег, снег тает на лицах…» Снег, снег, снег тает на лицах, тонкий смех в водах струится. Дон, Дон, Дон – родина предков. Под погон – пули отметка. Сколько вод в небыль уплыло, столько здесь всякого было. Не познать прошлого память, не унять чёрное пламя. Берегли честь и свободу, в полземли – путь до восхода. Шашки вон! – к бою из ножен, только конь верный стреножен. Только свист вражьей нагайки, в лагерях вышки да пайки. Вся страна – красное знамя. Сатана, что сделал с нами? Ныне рубль – честь и награда, мёртвый гул – колокол ада. Дон, Дон, Дон – тихая речка, под погон пулей отмечен. «По улицам белым, по улицам сонным…» По улицам белым, по улицам сонным бредут одинокие липы, сутулясь, навстречу январским полунощным звонам. И негде укрыться в безлюдности улиц от белой неоновой стражи порядка. И жадные хищные плети ознобов сдирают кору, словно с девушек платья. Струятся позёмки пушистые прядки, крепчают холодного неба объятья. Но где же рассвет до привычного серый? И кажется: прячется рядом разгадка любви и жестокости, страха и веры. |
