«Как горестно терять мечты, надежды…» Как горестно терять мечты, надежды и чистый незамусоренный ум, и шить себе красивые одежды из долгих неисследованных дум. На шум воды, пролившейся из крана, и россыпь крошек в кухне у стола, как правило, сбегутся тараканы. Зачем их только мама родила? Зола из снега, соли и заботы кучкуется по улицам Москвы. Эй, человек! Куда ты? Где ты? Кто ты? К чему твои стеклянные мосты пересекают небо под углами эвклидовых никчёмных теорем? У полночи глаза горят углями, но след от уплывающих трирем на звёздном небе всё же остаётся. Опять из крана капает вода, опять земля по космосу несётся в счастливое земное никуда. Сознание, раздвоенное между: где року – роково, судьбинное – судьбе. Как сладостно терять мечты, надежды и задавать вопросы… Не себе! «Смотрю на рабство в оккупации…» Смотрю на рабство в оккупации и на потоки мутной лжи, но жду, что белая акация весны подарит миражи. Так мало стало человечности, лишь было б с кем поговорить, и на скрижалях бесконечности бутылку водки раздавить. Уйдёшь и ты, моя избранница, за синей птицей в небеса, а меж дождями время тянется и херувимов голоса. Придёт несбывшееся, вечное, в ногах свернётся, словно кот. Чумной любовью искалечен я, но брови чёрные вразлёт! Волшебный взгляд с зелёным привкусом. Тебе я верю, веришь ты, а мы зароем клад под фикусом из слёз, надежды и мечты. Наш президент, воруя, кается; народ, как водится, шумит. Ничто в природе не меняется, песком становится гранит. «Подол истории подняв…» Подол истории подняв, решил взглянуть – а как там? что там? Да, вот такая я свинья, служу примером всем блевотам! Я там такое увидал, что ни сказать, ни слова вставить! И смерти чудится оскал, но ни к чему уже лукавить. Но ни почём и никогда Луна мне маяком не станет. Я – одинокая звезда и тайна истины в стакане. Я не зарытый ночью клад и наважденье от похмелья, июля липкий снегопад, и иллюстрация безделья. Довольно! Спрячусь под подол. Вернее, в темень подподолья. Путь у истории тяжёл – от Аркаима в Лукоморье. И от надежд небытия до усмирения амбиций. Гори, гори моя звезда, я возвращаюсь синей птицей. «Снова лето и снова снег…» Снова лето и снова снег. Но как будто сто лет назад слышал я твой жемчужный смех, видел я твой алмазный взгляд. Снег на улице, смех в душе. Нет. Скорее, наоборот. Ночь красавица в парандже изменяет планет полёт. Ни назад пути, ни вперёд. Святый Боже! Оборони! Топит снега водоворот мысли призрачные огни. Обмани меня, обними, чтобы чёрный растаял снег. Не молчи, молю, позвони, если я ещё человек… «Ты не звонила двадцать тысяч лет…» Ты не звонила двадцать тысяч лет. Я где-то жил, ты где-то обреталась. Во мне кричал не разум, но поэт, но тонкая извечная усталость. На вялость рук ложится вешний дождь, на вялость дум – белёсые снежинки. Мне кажется, что ты уже не ждёшь, и солнце, как бесёнок на пружинке, сверкает из-за облака глазком, которое ползком в весеннем небе. И в скверике сидит со стариком весёлый март – прочитанная небыль. «Я всем раздам по оберегу…» Я всем раздам по оберегу от неприятельских забот. И тащит конь мою телегу куда-то вдаль, но не вперёд. И упирается пространство в посеребрённый свод небес. Избавь, Господь, страну от пьянства, – у нас давно лютует бес. Его сподвижники в короне пророчат нового царя, чтоб восседал опять на троне наследник беса-упыря. Не говоря ни тем, ни этим о тайне будущей Руси, я знаю, скоро мы отметим победу… Господи, еси! Живу под игом иудейским, но вспоминаю, как в те дни Христос сказал по-арамейски: «ИлИ! ЛамА савАхфани?..» Из цикла «Огарок темноты» 24 января 1919 г. Кровь расстрелянных поэтов – это зимняя заря. Может, кто писал про это в слабом свете фонаря. До рассвета – есть мгновенье. До расстрела – целый миг. И безудержные тени злом ползут за воротник. Я приник к стене пространства, и метронома шаги измеряют путь от чванства до кладбищенской пурги. Сколько сделано ошибок, жизнь – как поезд под откос. И взорвались струны скрипок, и скулит бездомный пёс. Целый век я слышу стоны за позёмкой января. Плёс предутреннего Дона, и расстрельная заря. |
