Лидия, тут же вспомнив о крике Тамары, как-то недоверчиво, оценивающе на подругу смотрит, но та умилительно вымаливает:
– Лида, Лидочка, давай мячик побросаем, а то уедешь и не с кем мне играть станет.
И Лидия решается: отбежав от Тамары, бросает ей мяч. Тамара ловит. Начинается игра в щиток. Лидии приходится непросто: посланный Тамарой мяч страшновато ловить и сложно удерживать. Потому что бросает та теперь вовсе не по-девичьи, не так, как у моря, – мяч летит крученым, жестким и, даже попав в руки, рвется из них.
– Томочка, поубавь! – приустав, просит Лидия.
И Тамара, словно стараясь поубавить, посылает мяч неуклюже ввысь и в сторону. И летит он в Поле. И Лидия, которая ранее, боясь испортить туфельку соком зелени, избегала ножкой и травинки, теперь, в азарте игры, спешит за мячом в самое буйство трав. Поднимает мяч. Оборачивается к Тамаре. Тяжело дыша. С вопросом:
– А почему вот на этом поле только розовые цветы растут?
– Не знаю!!! – кричит в небо Тамара.
Воздух над головой Лидии слабо вспыхивает.
Тамара моргает.
Лидия исчезает.
Тамара вдруг отчетливо вспоминает отца.
Вот он – высоченный, плечистый, большеглазый и улыбчивый. Знаток поэзии. Любитель оперы и светского общества. И, словно назло своему сложению, вовсе не любитель спорта или охоты. А также ровным счетом ничего не понимающий в денежных делах. Живет он без забот и всем в семье в безразличием приправленное веселье, пока… пока не узнает правду, скорее лишь малую часть ее. И тогда… и тогда тускнеет и ударяется в религию… В то лето, последнее свое лето, привозит отец в Дом иконы. Словно из заточения вызволенные – поцарапанные, краями битые, красками выцветать намерившиеся, позолотой почти облезшие. Привозит и расставляет по покоям. И так горячо надеется на что-то, на какое-то излечение, что даже Дед, сжалившись над зятем, сам с поклоном икону от него принимает. Проходят дни, и одна вдруг трескается. Трещиной прорезая лик святого. Именно та, которую оставил отец у себя. Поначалу отец плачет, всем показывая рассеченный образ. Потом успокаивается, омертвело как-то. А вскоре исчезает. Выходит из Дома и не возвращается… Дед говорит – море забрало… Вот она, жизнь человека, прикоснувшегося к их роду. Употребленного для его продолжения… Род. НАШ род…
Прикусив губу, отворачивается Тамара от Поля и торопится к Дому.
У порога ее поджидает Уман. Весьма исхудалый.
За обедом ни Мать, ни Дед не выказывают удивления по поводу появления Умана и не осведомляются об отсутствующей Лидии.
5. Такая у него привычка
Утро. А воздух уже пропитан жарой, запахом меда и истомой, склоняющими сидящих за столом к ничегонеделанию. И сидящие за столом неотвязчивому уговору поддаются: Мать откидывается на спинку стула и закрывает глаза, подставляя солнцу лицо; Дед разворачивается креслом к морю – томящемуся ложным, поверхностным, безоблачным небом насланным радушием; Тамара же… у ног ее разомлевший Уман, и вся она немыми восклицаниями о нем и вчерашней победе своей: «…Я вернула Умку! Вернула! Вернула Умку! Спасла! Я сильна! Очень сильна! И я права! ПРАВА! Я спасла Умку. Рыжика моего спасла! Не ушла в нюни – „хорошее“ и „плохое“, а спасла! Я и СЕБЯ спасла! Я спасла!.. Я друга вернула!»
– Тамара?
Услышав голос Деда, Тамара выпадает из восклицаний, вскакивает, мимолетом бросая взгляд на, кажется, заснувшую Мать, и, улыбнувшись лаской и покоем приоткрывшемуся внимательному глазу пса, обходит стол. Останавливается перед Дедом. Ожидая просьбу отвести в Дом, по-тихому, не разбудив Дочь. Но он молчит, его внимание отдано морю. Напоминает о себе:
– Да?
– Нам поговорить следует, – глубоко вздыхает Дед и поднимает глаза к лицу ее; слабо улыбается: – Принеси стул. На случай, если разговор затянется.
– А я так, – сразу же предлагает Тамара, опускаясь коленями на доски помоста.
– Все-таки принеси, – настаивает Дед. – Не с макушкой же твоей мне речь вести.
Тамара поднимается и переносит стул, стараясь ступать неслышно: не тревожить покой Матери и Умана. Поставив стул напротив кресла, садится, ожидая вопросы о Лидии и Поле, а слышит:
– Лукьяна прости и прими.
Изумленно, во всю ширь распахивает глаза и молчит. Дед же продолжает:
– Он давно осознал, что смалодушничал. Прими его.
Сглотнув комок в горле, осторожно отвечает:
– Он моего внимания не добивается.
– Это от стыда. Наказанием. Не прошу искать встречи с ним, но если когда увидитесь, то… подумай о словах моих. А лучше сейчас, заранее подумай.
– Но…
– Тамара, – неодобрительно кривит губы Дед, – ты любишь, он любит. Довольно страданий: ВЫБЕРИ счастье.
– Выбрать?
– Именно. Как с Уманом. Что ты поняла за вчерашний день, о чем сейчас в стену Дома пела?
– Я спасла? Я… я сильна?
– Сильна, – соглашается Дед. – Ты на многое наступишь и через многое переступишь. Научись и через гордыню переступать. Сделай правильный ВЫБОР.
Тамара опускает голову и молчит. Как это – ВЫБРАТЬ? Она уже срослась с тем, что случилось. Срослась. Сначала смирилась, потом срослась. И теперь даже почти как и в коконе. Почти как и в уюте. В правильности. И что? Выйти? Выстроенное порушить и выйти? Но ведь не получится. Не получится. Потому что…
– Гордость, – вклинивается в ее размышления голос Деда. – В тебе говорит гордость. Более всего – гордость. Переступи. Загляни в себя, вычлени истинное желание и живи им.
Тамара молчит. В коконе уютно. За ним же… НЕНАВИДИМАЯ надежда.
Дед вздыхает, отирает ладонью щеку:
– Хорошо. Так и думал… Вот что тогда скажу тебе, вот чем поделюсь… Было время – были люди, которым открывалась сама причина создания этого мира. А она, Тамара, в ВЫБОРЕ. В праве выбора и тем, понимаю, в его свершении. Да – ради выбора мир этот сотворен.
Тамара вскидывает голову, приоткрывает рот вопросом, закрывает, обдумывает услышанное и только потом спрашивает, но не о выборе:
– Люди? Вам не дано, а им дано? Знать ТАКОЕ?
– Было дано. Некоторым, – уточняет Дед и добавляет: – И тем превелико, до самой смерти мучиться, иссушаясь разумом и телом.
Тамара кривится жалостью, но от интереса не отвлекается:
– И все же… Подождите, подождите… К людям приходило знание о мире, а к вам даже вы сам прежний не вернулись?.. Дедушка, почему так?
Дед, помедлив, бросает тяжело и с горечью:
– Слова.
Тамара настороженно переспрашивает:
– Что – «слова»?
– Выели они меня. Память выели.
Тамара тихо ахает:
– Слова?.. Так это…
– Я когда-то знал ВСЕ. Да – думаю, ВСЕ, но не словами… А вот впустил их в разум, с радостью впустил, да что там – зазвал, и… сам в себе огрызком оказался.
– Слова?! Так вот что! – горячим шепотом выдыхает Тамара. – Дед, я о том же думала, совсем, кажется, недавно о том же думала. О словах и памяти! Когда Умка исчез. Когда по Полю бродила. Помню, спрашивала себя, а что станет с памятью о нем, не выцветет ли она под напором слов?!
Дед усмехается:
– Так ты глубока, глубока, Тамара, если в такое проникаешь, такое чувствуешь. И все же…
Здесь, словно готовясь сказать что-то очень важное, Дед замолкает и уходит в себя. Тамара же ждет, затаив дыхание. О Деде – о необъятном его прошлом, знает она лишь то, что дал он Обещание самому ТВОРЦУ мира, однако – и сейчас понятно стало, что именно из-за вмешательства слов – забыл и суть Обещания, и себя, давшего его, и долгое время искал утраченное в верованиях, «уложенных в строки», потому что так кем-то указано ему было, а теперь, отойдя от старых книг, ищет позабытое в философских размышлениях и даже научных достижениях человека; что порожден камнем; что был бессмертен, да по желанию, прожив тысячелетия и устав от жизни, впустил время в себя; что обладал великой Силой, да теперь, времени открытый, почти и растерял ее; что знал Дошу, которому был другом и от которого, преданный им, бежал; что женат был на Анне-Марии, – ничего не знает она. Ни она, ни братья. Может, только нечаянно обороненное что, упавшее крохой, а так… Они выспрашивали – он отшучивался, они выспрашивали – он разговор на иное переводил, они выспрашивали, а он хмурился так, что сразу отступали они. А сейчас… Почему? Почему тайное приоткрывает?.. Она смотрит на Деда и ждет. Наконец взгляд его проясняется, он чему-то кивает и говорит:
