– Но – выбор!.. Мне Дед сказал, что этот мир был создан для выбора. И вот я думаю: можно ли выбрать так, чтобы то, чего страшишься, не случилось? Ни с тобой, ни с другими.

– Деда разговорила? Вот как? – присвистывая, удивляется Виктор. – Выбор?

Глаза его удаляются, кулак его трижды стучит в стенку повозки. Слабый толчок – и колеса приходят в движение. За спиной Тамары что-то жалобу выдыхает. Тамара оглядывается: видит длинный плоский ящик, водруженный на ящики поменьше, – это, скорее всего, из него жалоба выскользнула. Выскользнула и распалась на беззвучие. Вспоминает недавний гул, распавшийся на… что? До беззвучия – на что? На знакомое что-то, церковной службе подобное. Да, весьма подобное. Как странно. Вернуть бы услышанное, проверить себя. Прикрывая глаза, старается вспомнить мелодию слов. Слышит настороженное:

– Что там о выборе?

Оборачивается к брату, смотрит на него внимательно, медленно повторяет только что сказанное:

– Этот мир был создан для выбора. ДЛЯ. Настолько, получается, выбор важен… И Дед считает, что выбор – это признак жизни. Говорит, что без него НАСТОЯЩЕЙ жизни нет. Что он, быть может, и суть ее.

Брат усмехается:

– Да уж, суть: все вокруг выбирают.

– Конечно. И все же… Я Деда слушала, думала и… Он сказал, что можно, как бы это… мельтешить по жизни. Думать, что, вот, выбор твой серьезен, обдуман, а все равно выбирать не то, что надо. Не то, что в правильность тебе обернется. Это я говорю о важном, скажем, судьбоносном выборе. А можно сначала выбирать познание себя и уж после вершить следующий выбор. И вершить именно для себя, думая о себе. Только о себе… И это странно очень, ведь получается – свара с миром за свое, но… разве сейчас чем иначе?.. И потом, Дед еще сказал, что по замыслу дано человеку миром править, а он – уродует, именно потому что себя не знает.

– Править? Человек? – брезгливо приопуская уголки губ, переспрашивает Виктор.

– Именно. Но не правит. И оттого вопрос: почему Творец просто не ДАЛ человеку знание о нем самом? Я не задаюсь вопросом о нас – мы ведь другие. Меня интересует – если позволительно, допустимо – логика Творца по отношению к человеку. Зачем замысливать кого-то правителем, а знание необходимое для правильного властвования прятать так глубоко, что задуманному правителю легче новое о себе выдумать, новое опорой принять, нежели познать себя. Зачем? Зачем знание себя самого выставлять возможностью?.. Этот выбор! Я о нем достаточно в библиотеке нашла. Многие пишут. Пишут о том, что Дед сказал: что умение человека выбирать – это подтверждение жизни, а после спрашивают: «Но выбираем ли?» и пускаются в рассуждения о степени вероятности предопределения судьбы Богом. А навстречу им спешат рьяно-таки убежденные в предопределенности, которые, однако, тоже ищут выбор – отмеряют ему какие-то границы. Ищут потому, что иначе, без права выбора, вопрос об ответственности за поступки снимается – а разве можно такую мысль обществу подавать? Ищут и потому, что вот чувствуется мне – по письму, по долгим путаным их рассуждениям – надеются на наличие его. Понимают, что без него – куклы. И не согласны. Какой бы глубины поклоны перед образами ни отмеряли, в какую бы малость ни зажимались – не согласны. Надеются. А вот о совершении или несовершении поступка только лишь после познания самого себя и только в согласии с самим собой всего-то один пишет, и то – с великой робостью. Почему? Почему мысль о важности познания себя от человека чуть ли не закрыта? Зачем такая сложность?

Виктор молчит, раздумывает, потом спрашивает:

– А ты себя распознала теперь? Разглядела, поняла?

Тамара закусывает губу:

– Нет.

– А что так?

– Не знаю. Не желается. Все отвлекаюсь и… с удовольствием отвлекаюсь. И продолжаю мельтешить.

– А! Так, может, все дело в желании?! – взмахивая рукой, картинно заламывая ладонь, восклицает Виктор. – Может, его просто недостаточно? И в тебе, и в человеке? Может, в нем стоит покопаться?

– В желании? – вдумываясь в предложенное, переспрашивает Тамара и задумчиво качает головой: – Его нет. Во мне. Я довольствуюсь собой такой, какой сейчас себя ощущаю, понимаю. Довольствуюсь. А человек… Порой человек желает знать себя, истово желает – у Господа просветления просит!

– А может, просить-то не надо. Ведь это о СЕБЕ. И потом – Господь… – неопределенно пожимает плечом Виктор и, опустив руку на сумку, с нажимом, удовлетворением погладив ее, спрашивает: – А как Дед о выборе узнал? Или вспомнил?

– От людей. Когда-то каким-то людям открывалась правда о мироздании.

– Вот как? И что – Силой они облекались?

– Дед не упомянул Силу. Сказал, что, получив знание, иссушались они и телом, и разумом.

Виктор досадливо морщится:

– А что еще сказал?

Тамара вздыхает:

– О другом молчать велено. Мать выпытывай.

Виктор снова морщится, откидывается к стенке повозки, молчит некоторое время, потом говорит:

– Я везу Деду рассказ. Признание.

– В чем? – тут же живо интересуется Тамара.

Виктор смотрит на нее строго, изучающе:

– Расскажу и тебе. Да сейчас, в уюте, и расскажу… Это тянется за мной из детства. Забывается, вспоминается. Желается. Отторгается. Более всего отторгается… Время у нас есть?

– Есть. Я долго шла.

– Ну, тогда…

…Помнишь зиму, когда стали вы болтать о чарах? Ты и Лукьян. Помнишь? Тогда-то это все и случилось… Ты в эту историю не замешалась, потому что уж очень слаженно и тайно мы тогда себя повели, не желая шеи подставлять под твое «руководство». Хотелось самим с задачей разобраться… Так вот, в ту зиму, в Кабинете, недалеко от дверей, за чертой, прислонившись к стеллажу, стояла плита. Ничем, разве что высотой, на первый взгляд не примечательная. По ней только символы шли. Сжатыми строками по центру. Никаких картинок – ни птиц, ни змей, ни цветов, ни людей со звериными головами, ни мерзких уродцев – на ней не было. Лишь символы. Мы все время мимо нее шмыгали, когда к Деду бегали, и ничем она наше внимание не цепляла. А вот Степан… Степан заметил, что к вечеру начинала-таки в письме фигура проявляться. И совсем не рисунком, а неясностью: туманом, белым туманом человека с крыльями…

Почему-то именно меня Степка с находкой своей ознакомил – и… все! Попался я! Накатило на меня ХОЧУ. Должен, просто должен был рассмотреть я невнятность ту… К Деду, сама понимаешь, за помощью обращаться не стал: все нам можно, да вот то, что за чертой, – не знать нам и не замечать. И потому уверен был: спрошу – и плита исчезнет, уберет ее Дед подальше от глаз моих. Поэтому решил сам с тайной разобраться. И для этого нужна была мне ночь. Всего-то! Понимаешь, вбил себе в голову, что если днем на фигуру и намека нет, а к вечеру она проявляется, то может же такое быть, что ночью она ЯСНО видна? По-моему получалось, что такое вполне возможно, и неважно мне было, что неотлучно ночь вокруг Дома стояла – в окно взгляни – и вот она, – нет, нужна была правильная, по часам правильная, ночь…

И вот, Степка, я и Лешка, который, болтовню нашу о ночной вылазке уловив, просто намертво за нами увязался, дождались полуночи и пошли в Кабинет.

Помню холодок под босыми ногами и как он мне лаской казался, ведь знал я, ЧТО там, за стенами, зима творит – каким холодом там все дышит!.. Никаких предчувствий дурных. Задача проста: зайти, посмотреть, выйти. Все. Было, конечно, неудобно перед Дедом: он ведь не разрешал без него заходить в Кабинет. Но… интерес велик был. Жглось мне.

Дошли до Кабинета. Степан за ручку двери взялся, дверь приоткрыл, проскользнул, и… мы с Лешкой о нем тотчас позабыли. Вообще забыли, зачем пришли. Смотрим друг на друга: оба в сорочках, обоим спать хочется. Что у Кабинета делаем? Спать и пошли. Утром, по обыкновению, заглянул в гостиную. Ты есть, но вот уже и убегаешь – к себе, дорисовывать что-то, и просишь позвать, как все соберутся и к столу пойдут; Лукьян, Гришка, Лешка есть; Степки нет. «Спит», – думаю. А как Дед вошел, как лицо его увидел, так и вспомнил нас троих, к Кабинету крадущихся, и Степана, в него входящего. Обеспокоившись, рассказал о вылазке Лукьяну, а тот зашипел: «Дурак, что ли? Ночью? Там же чары. Как забыть мог?» Я возмутился – я тогда совсем не верил вашим с Лукьяном россказням о чарах, о колючести их, о том, что даже видеть вы их можете. Все это воспринималось мной как выдумка, на зиму припасенная дразнилка: вы – особенные, мы – «так себе», на веру ваши слова брать обязанные. Ругнулся я тогда и оттолкнул брата. А он к Деду: «Спасай Степку!» Дед глазами хлоп, а потом догадался, что именно Лукьян имеет в виду, от чего Степку спасать полагается, и к Кабинету ринулся. Мы за ним…