Тамара…

На сердце тоска, дыхание сбивчиво; круги в глазах, жира и блеска набрав, в бег срываются, боль к вискам подкатывая. Повсюду бескрайние наколдованные просторы, в жилах отмирающего снега, в ручьях, грязи… Тамара останавливается… А ведь каждая история рассказанная – это память, мертвая, словами выеденная. Выстраиваются слова в ряд, стоят откормленные, наглые. Значимые… Могут ли слова жить? Оставалась бы память бесконечно ясной, не будь слов? Может, она бледнеет, затирается оттого, что мы словам больше верим?.. Неужели Уман станет памятью? Выльется в движение, краски, солнечные блики, радость. Глаза буду закрывать – и все это видеть? А потом, как все всегда, начну память в слова укладывать и потеряю его, навсегда потеряю. Истинного потеряю. Станет Умка рассказом… Нет, нет, не думай так: ты его найдешь… Надо бы устать, больше нынешнего устать. Так устать, чтобы мысли не осталось. Тогда вырвусь… Когда же я стану рассказом? Вся Я. Не мое вчера, а полностью вся я?.. Неужели и сама в сказку уйду – в слова?.. Тамара задирает голову: все так же нависает над ней стена Дома, окна которой желтым светятся. Сжимает кулаки. Сколько времени, вот так, о своем размышляя, грязь она месит?

Спала, легкостью беспечной в свете нежась, и вдруг Умка привиделся. Взгляд не его – затравленный взгляд. Предчувствием беды кольнуло, сна не стало. Глаза распахнулись, в ночь уставились. Знание пришло, что ее Умки, ее верного друга НЕТ. Отчаяние голову обручем колким сжало. Вся комната страшной определенностью наполнилась, и ею порожденные вертлявые тени пляс по стенам, потолку, углам наладили. Воздух похолодел, воздух помертвел; шевельнуться, моргнуть в запрет стало… И только лес, волей тайной, от покорности отвел ее тогда. К себе вытребовал. В себя. Надеждой. И Тамара вцепилась в зов. Нельзя слабой быть, нельзя поддаваться – вот так, просто верить видениям и застывать, смиряться. Нельзя. Искать надо. Спасать.

За минуты собралась и из Дома выскользнула, и за минуты, кажется, леса достигла. И понеслась, отчаянной суетой ночь понеслась: ветвями, ветвями, ветвями и шершавой неподатливостью упрямых, слежавшихся сугробов; ветвями, ветвями и прилипчивым, на ночь и тончайшим льдом не прикрывшимся, разливом болота; ветвями, ветвями и именем друга, шепотом и криком по лесу разошедшимся; ветвями и крику ответным волчьим воем, не таким уж и дальним, а все же уху нисколько не в тревогу; ветвями и жаркой надеждой, что вот он, там, под кустом, нашелся он; ветвями и прерывистыми выдохами разочарования…

Не нашла она Умана. Исцарапанная, промокшая, охрипшая, изъеденная тревогой, под утро повернула к Дому: отсидеть завтрак и после продолжить поиск. Ступила на Поле, и… отказавшись от неба – раскинув, растянув над собой мощь каменной стены Дома, наделив стену обещанием падения, рассветив окна ее ядом, обретя бескрайность – словно нет и не было ни леса, молодой порослью с двух сторон его окаймлявшего, ни валунов, ни дюн и вод моря за ними, ни Дороги, суету двора от него отводящей, ни самого этого двора и полей, что за ним, – подвело Поле под ноги Тамары тропинку, узкую и вязкую. Приглашением к блужданию по просыпающемуся, весеннему ему. И шла Тамара по тропинке, надеясь на то, что, вот, скоро, очень скоро и наскучит она Полю – вконец выдохшаяся надоест, и отступится оно. Отпустит.

Тамара оборачивается. Лес. Далекой туманностью выстроился, мелкими зайцами солнечными постреливает. Обман. Не удалиться Полем от леса на столь великое расстояние. Обман. Новая забава Поля, им созданная, и совсем, совсем не ко времени.

Вновь в небо смотрит – в окна. В желтизну их. Отталкивающую. Затем устало прикрывает глаза и вслушивается.

Виски гудят… разламываются и гудят, а за гулом… Море. Воды его камни бьют. Мерно. Удовлетворенно. Величие глыб недвижимых в зерно перемалывая… А более? Ветка вздрогнула – птица взлетела… И все – ни звука. Ни звука более – тишина. Но в ней… В ней… Что там в ней, что видишь в ней ты, Тамара?.. Противостояние. Два зверя, рогач и волк. Две жизни, объединенные-разъединенные желанием ЖИТЬ. Успеет ли волк к шее или – ошибкой – взлетит на рога? Подцепит ли рогач страшного зверя или – ошибкой – откроет шею? Кому землю кровью поить? Вот они, далекие и близкие. Вот они…

– Принимаешь? – вкрадчиво просачивается в тишину чей-то шепот.

– Принимаю, – немым ответом отзывается Тамара, внимательно всматриваясь в зверей.

– Выстоишь?

И готова Тамара подтвердить, что непременно выстоит, однако разум, покусываемый глазами привидевшегося ночью Умана, иной ответ подсказывает, с условием, с хитринкой:

– Друга верни – тогда выстою.

– Ха! – нежным холодком по щеке ее пробегает смешок.

И в этом смешке улавливает Тамара знакомость голоса и более четко определить, опознать его хочет, да только словно щелчком в лоб валит что-то ее, еле на ногах стоящую, в весну Поля – в неистовую грязь его, и забывает Тамара и голос, и разговор, но не теряет только что увиденное и прочувствованное: окраина леса, два зверя, рогач и волк. В глазах каждого расчет и надежда о своем. В глазах каждого неуступчивость. Мироздание…

Поднявшись, Тамара и не думает очищать себя от грязи, нет: за ночь она пропиталась, отяжелела ею, свыклась и сроднилась и даже приняла неким знаком отличия, подтверждением того, что ИЩЕТ; не смиряется – ищет, а значит, и найдет. Смотрит на лес. А зачем Поле его выставило? Такого – светом поигрывающего? Намеком? Может, не стоило лес покидать, может, Умка все-таки там, ждет, надеется, а она – она отдаляется, может, потому Поле не отпускает? Может, и не забавляется, а указывает? Набычившись, закусив губу, отодвинув на потом нытье каждой связки тела, делает Тамара шаг в сторону серой дымки стволов.

Воздух взрывается светом.

Тамара восторженно ахает.

Всадник?! Всадник?!.. Конечно, это Он! Сейчас. Сейчас Он!

Ни разу со дня возвращения в край Деда не видела она Всадника. Будто полагалось ему оставаться памятью детства и со временем выгореть, выцвести в почему-то ставшие в подозрение – совсем недавно, всего-то несколько дней назад ставшие Тамаре в подозрение – слова. В их не живые, НЕ ДИВНЫЕ описания выцвести. Разве передать Свет, опутывающий Его, коня Его, свору Его? Что значит «белый», что значит «беспредельно яркий, однако глазу, чудом каким, ничем не в боль»? Во что складываются эти слова? В нудь. В нудь. В разочарование. Потугу.

Тамара визжит и даже хлопает в ладоши. Вот Он! Вот ОН!!!

И мчится на Тамару Всадник, и мчатся на Тамару псы Его.

В лице Всадника – покой, псы же его – сам азарт, а конь – движение, преграды не знающее. И все они – Свет, и все они – в Свете! И все они не более нежели видимость, явью себя приказывающая.

Секунды – и врезается жеребец грудью в Тамару, и, пошатнувшись, но все-таки удержавшись на ногах, прокручивается Тамара вслед вихрю Всадника и свиты его, а они… они уже сгусток света в просторе Поля.

Сгусток.

Сгусток.

Ничто.

Сколько же сказок она о Нем насочиняла и КАК верила в них! Мечтала, что позовет Он и что будет она с Ним и за Ним по миру мчаться. Препятствий не замечая. Появляться, восхищать и исчезать. И как злилась на братьев, доказывающих, что история Всадника записана в воздухе – подумать только: в воздухе! – и нет в ней Тамары и глупых россказней ее. Все это было в детстве, далеком детстве, теперь она уже не сочиняет… теперь она уже… тяжела для этого… Ну что же, Всадник – это всегда помощь.

Тамара закрывает глаза.

Усталость отступает.

Тамара открывает глаза.

Чуть поодаль серая стена Дома землю давит; камни подогнаны так тесно, что литой кажется. У стены стоит стол, за ним сидят Мать и Дед. Осанки прямые, напряженные. Внимание на Тамаре сосредоточено. Вот Дед что-то говорит Матери; та же словно и не слушает и все на Дочь смотрит. Внимательно, оценивающе. Тамара тоже смотрит, ожидая расспросов.